Орден Ночи

Харальд ярл
В поход собирал
Своих самых верных людей.

Их вооружил,
И усадил
В четырнадцать крепких лошадей.

Харальд ярл
Дружине сказал:
"С вами я непобедим!

Мы с вами, как прежде,
Пройдем побережье,
Оставляя огонь лишь и дым!"

Дружина кричала,
Мечами стучала,
Привлекая вниманье богов.

И каждый был рослым,
Синеглазым, светловолосым,
И шлемы у всех - БЕЗ рогов!

Скальды пропели
О тигля метели,
Удачу ярлу суля,

Весла мелькали,
Брызги сверкали,
Скрипели борта корабля...

И был в этот год
Удачным поход,
Добычи они много нашли.

Вдоволь сразившись,
Кровью умывшись,
Коснулись родимой земли.

Расставшись с оружьем,
Шлемов полукружьем,
Обняли любимых своих.

Все так же рослы,
Синеглазы, светловолосы,
Но не было ярла средь них.

"Как только мы вышли из фьорда,
Троллиная гнусная морда
Полезла на нас из воды.

Мы в дело пускали секиры и лук,
И Мйольнир звали из Торовых рук,
А тролль ни туды ни сюды!

Тролля встретить - плохая примета,
Мы с детства все знаем прекрасно об этом,
Но ярл повернуть не решился.

Он крикнул лишь: "Один! Смотри же на это!
Сейчас я врага порублю на котлеты!"
Взмахнув топором, за борт свалился.
Бурлила вода, и пена кипела -
То Харальд наш с троллем сражался умело,
Скальд глотнул пива, а все замолчали.
"И длилась та битва. наверное, час,
Когда же вода наконец улеглась,
Лишь щит расписной волны качали...

Ни тролля, ни ярла - таков был финал!"
Скальд подытожив, головой покачал.

Люди, завидуя славу добывшему,
Помните тролля, ярла сгубившего!
Тролли, а вы, собираясь в моря,
Вспомните ярла, убийцу тролля

Был пир великий
У конунга в доме
Все веселились,
Конунга кроме.

Брови нахмурив,
Глядел из-под кос.
О пива излишке
Говорил красный нос.

Кюна Бергтора,
Сидевшая рядом,
Дернулась - словно
Ожег ее взглядом

Конунг. Медленно
С трона поднялся,
Зал оглядел,
Тяжело рассмеялся:

"Что, веселитесь,
Горя не зная?
Мыслите, я...того...
Не понимаю?

Ведь каждый из вас,
Будь он друг мне иль брат,
Место мое
Занять был бы рад!

На кюну мою
Бросаете взоры;
Небось, возжелали
И моря опоры!"

"Конунг же пьян!"
Послышался шепот.
"Тролль учинил это
Мыслей болото!"

Что ты ск-ик-казал?
А ну, повтори!"
Конунг взревел и к стене,
Где лари,

Рысью метнулся,
Нетрезвой немного,
Но вдруг споткнулся
О ярлову ногу.

После полета -
Недолго он длился -
Конунг в котел
В пивной приземлился.

Весь праздный люд
В изумленьи застыл.
Конунг побулькал...
И больше не всплыл.

Будь пива меньше
Выпито им,
Может, конец саги
Был бы иным.

Пользы от пива
Совсем не так много.
Кому-то оно
Прямо в дом к Хель дорога.

Это Ужасный
Не раз говорил.
Скальд же слова его
Лишь повторил.

Снова в бой идет дружина,
Снова крики, звон секир.
Я, расшитый плащ накинув,
В бой не лезу, я - за мир!

Мне сражаться неохота,
Не люблю я убивать...
Ой, стрела нашла Геррёда -
Надо дальше отползать.

Так о чем я? А, о битве,
Где вершится бранный суд.
Коль судья острее бритвы,
Суд всегда бывает крут.

Кто? Я чести не достоин
Умереть с мечом в руке?
Увидав, как истый воин,
Блеск Вальхаллы вдалеке?

Больно надо! Мне не к спеху!
Я не воин, я - поэт.
Я хочу - прошу без смеха! -
Жить еще немало лет.

Люди падают, как сосны
Под ударом топора.
Вон берсерк со взглядом злобным
Мчит сюда... А мне пора!

Не ушел Вкусивший Меда,
Голова слетела с плеч.
Не добавила и года
Эта пламенная РЕЧЬ

Западный фьорд был объят темнотой,
Между ним и длинной грядой гор,
Храня тишину и сонный покой,
В долине стоял Лейфа Бардссона двор.

С гор в долину троллиня спустилась
И по траве, умытой дождем,
К дому Лейфа она устремилась,
Укрывшись ночью, будто плащом.

Неслышно подкравшись к жилищу людей,
Троллиня около двери присела.
"Выйди, Лейф, мой милый, скорей!"
Глаза от робости пряча, пропела.

"Давно за тобою я наблюдаю,
Ты в самое сердце меня поразил.
Я без тебя, словно айсберг растаю,
И ни один мир без тебя мне не мил!

Прошу тебя, Лейф, милый, дай мне ответ,
Иль что еще от меня тебе нужно?
Ответь же мне только лишь "Да" или "Нет",
Скажи, ты согласен стать моим мужем?

Двенадцать мельниц станут твоими,
Я сделала их крылья золотыми,
А жернова из огненной меди!

Твоим станет этот волшебный клинок,
Завидя его, враги бегут со всех ног,
Тебя приведет он к победе!

Двенадцать скакунов прими в дар от меня,
Чтоб их превзошел, нет в мире коня,
Взрастила их альвов дивных страна!

Еще я рубашку тебе подарю,
Не стыдно такую носить и царю,
Из шелка тончайшего сшита она!

Прошу тебя, Лейф, милый, дай мне ответ,
Иль что еще от меня тебе нужно?
Ответь же мне только лишь "Да" или "Нет",
Скажи, ты согласен стать моим мужем?

"Я бы принял твои дары,
Если б ты была человеком.
Но ведь ты - хозяйка горы,
Твой год для людей будет веком!

Ответил Лейф, на восток посмотрев,
Где, молодое и чистое,
Норвежскую землю дыханьем согрев,
Солнце всходило лучистое.

"Ах, нет, я погибла! Зачем я пришла!
И кровь уже в жилах стынет..."
Тут солнце коснулось ее; лишь скала
Напоминала о бедной троллине.

Та скала стоит до сих пор,
В долине, что Тролльей названа гордо,
Лежащей за длинной цепью гор,
Рядом с Западным фьордом.

Снова лоб холодит шлема сталь,
Соленые брызги в лицо летят.
Нас кличут викингами, значит едва ль
Есть у нас дорога назад...

На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу - не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором,
Ветер попутный и нам, и смерти!

Нас боятся и нас ненавидят,
Нас не ждут никогда и нигде.
И так будет, пока глаза наши видят
След чужих кораблей на воде...

На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу - не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором,
Ветер попутный и нам, и смерти!

И не каждый увидит старость -
Нам иная судьба дана:
Погребальным костром станет парус,
А курганом нам будет волна...

На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу - не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором,
Ветер попутный и нам, и смерти!

День умирал вместе с Эйнаром. Заходящее солнце истекало последними лучами, обливая поле боя и павших воинов багровым светом.
Эйнар пошевелился, и все его тело пронзила нестерпимая боль. С трудом разлепил веки. Из пересохшего горла сквозь плотно стиснутые зубы просочился хриплый стон. Его жизнь вытекала из него, и Эйнар знал это. Тяжелое копье с широким листом-наконечником прошло сквозь кольчугу, прорвав плетеную сталь, как паутину, и пригвоздило юношу к земле. Черным столбом оно высилось над умирающим. После таких ударов не живут.
Порыв ветра обдул лицо Эйнара, пошевелил волосы. Шлем лежал в стороне и светлые волосы, его гордость, разметались по темной и влажной от пролившейся на нее сегодня крови земле.
Эйнар сглотнул. Его рука поползла вверх, к черному копью. В ушах зашумело от усилия, шум, нарастая, казался все более и более знакомым… море…

…Сине-зеленая волна вскинулась белым гребнем, с ревом навалилась на скалистый утес и разлетелась россыпью сверкающей пыли. Тотчас место погибшей заняла еще одна волна, за ней еще и еще. Море упорно билось об утес, пытаясь убрать с пути эту досадную преграду, но утес нерушимо стоял. Лишь редкие трещины нарисовали на нем насмешливый прищур, обращенный к стихии.
Далеко на Севере, за Свальбардом, рассказывал Эйнару отец, ледовые тролли шутя роняют в воду гигантские глыбы льда. Но то лед, а здесь скала, непросто с ней справиться троллям.
Эйнар оторвался от битвы моря и утеса и глянул на горизонт. Точка, еще недавно почти неразличимая, выросла в маленький кораблик, режущий волны. Мальчик вгляделся в него и радостно вскрикнул. Длинный черный корабль с большим в красную и белую полоску парусом, как можно было его не узнать? Из похода возвращался Торольв Медведь, отец Эйнара.
Изорванный парус хлопал на ветру, корабль входил в фиорд. Взметнулись весла, драккар, застонав от усталости, прошелестел днищем по песку и замер. Побледневшие родичи на берегу напряженно всматривались в воинов: кого на этот раз забрал к себе Один?
Тяжело ступая по сходням, воины несли тело. Все ближе и ближе, с каждым шагом… Маленький Эйнар перестал дышать. Вскрикнув, упала без чувств Ингвильда, мать Эйнара. Воины несли Торольва.
Из того похода не вернулись многие, но Эйнар помнил лишь отца, с черной запекшейся полосой крови, перечеркнувшей лицо. Помнил еще имя, от которого в груди клокотала ненависть, а руки сжимались в кулаки. Оттар Безумный.
Оттар не задержался в пути.
Ночью сияние звезд затмилось заревом пожара. Горело подворье Торольва. Сверкали мечи, секиры, звеня о сталь, раскалывали щиты и шлемы. Визг служанок и рабынь, жестокий хохот победителей. Бой был недолгим. Много ли усталые, израненные люди могут сделать против дружного хирда викингов?
Догорев, дом рухнул, послав к небу стаю ярких искр. Двор, словно игральная доска великана, был устлан изрубленными телами. И тишина. Тишина, разорвавшаяся криком человека, в которого вцепился "кровавый орел"…
В живых тогда остался только Эйнар. Его, оглушенного, придавленного лодочным сараем, даже не заметили. Иначе добили бы. Оттар не воевал с женщинами и детьми. Он их попросту убивал. Недаром он носил прозвище "Безумный".
Эйнар остался жить…

…Небо было чистым. Ясно-голубое, оно отражалось в таких же голубых глазах Эйнара, уже подернувшихся пеленой приближающейся смерти. Руки обхватили древко копья, скользкое от крови. Его крови…
Неподалеку послышался шум крыльев и на камень рядом с Эйнаром сел ворон. Ворон повернул голову и внимательно посмотрел на юношу темными бусинами глаз. Ветер взъерошил перья на его груди, черные, мягкие, словно… волосы… Вигдис…

…Вот уже несколько дней, заметил Эйнар, веселая черноволосая Вигдис все реже и реже улыбалась ему. Он терпеливо ждал, считая, что всякому дурному настроению на смену приходит хорошее, но ничего не менялось. И Эйнар не выдержал.
Увидев, как Вигдис направилась за водой, Эйнар рванулся за ней. Неслышно подкравшись, обнял ее.
- Вигдис, милая, что случилось?
В глазах девушки мелькнул испуг, но, узнав Эйнара, она рассмеялась.
- Ничего! Совсем ничего!
Выскользнув из его объятий, она отбежала на несколько шагов и обернулась. Эйнар стоял все там же. Вигдис словно что-то увидела в глазах юноши, что-то, отчего ее улыбка растаяла, как лед в огне.
- Вечером приди… я скажу, - опустив голову, прошептала она.

К вечеру Эйнар уже знал, что услышит. Он знал, но шел туда, как вепрь, зная, что погибнет, бросается на копье. Внутри его все еще теплилась искра надежды, и Эйнар молил Фрейю и всех богов раздуть эту искру в костер уверенности. Боги молчали.
Вигдис уже была там. Сидя на поваленном бурей дереве, она не отрываясь смотрела на ручей. Тот, почти не видимый в сумерках, изредка вспыхивал сотнями огоньков, ловя водой звездный свет. Эйнар присел рядом.
- Уже почти ночь, - не глядя на девушку, произнес он.
- Ты знаешь, наверное…да, лучше завтра! Я скажу тебе завтра!
- Нет, - надежда Эйнара забилась в короткой предсмертной агонии, разрывая безмолвным криком душу, - Нет. Сейчас.
Вигдис встала и сделала несколько неуверенных шагов в темноту, раздумывая. Эйнар подошел к ней, взял за руки.
- Давай, - а губы неслышно закончили, - Бей…
- Я…Эйнар, я… не буду твоей.
Все. Врата Альвхейма с лязгом захлопнулись. Искра надежды погасла и из наступившей тьмы полезли, мерзко ухмыляясь, злобные тролли. Вигдис еще что-то говорила, но Эйнар ее не слышал. Весь мир затянула серая мгла, залепившая глаза, забившая уши и рот. Хотелось кричать, но крика не было. В мозгу билась, как муха в паутине, одна-единственная фраза.
"Я не буду твоей".
Вигдис протянула руку и неловко притронулась к плечу Эйнара.
- Прости меня, Эйнар.
Эйнар остался один. Его взгляд невидяще устремился в небо, откуда, далекие и холодные, на него равнодушно смотрели звезды…

…Ворон каркнул и хитро посмотрел в лицо Эйнару.
- Хугин…- выдохнул Эйнар. Ворон, будто соглашаясь, каркнул еще раз.
Солнце, замершее перед глазами Эйнара, задрожало и превратилось в золотой щит. Рядом лежали десятки, сотни таких же щитов, черепицей устилая крышу большого дома. На пороге дома стоял высокий старик в синем линялом плаще и широкополой шляпе. Левый глаз его был перехвачен черной повязкой. Старик широко улыбнулся и развел руки, приглашая войти.
Эйнар хотел поприветствовать Одина, но рот его наполнился кровью. Вдохнуть не удавалось, какая-то тяжесть придавила грудь. Сердце оглушительно громко бухнуло и остановилось. Мир качнулся и стал гаснуть, гаснуть, пока совсем не растворился в вечном Абсолютном Ничто…

Йоун из Лежбищ
(Jón á Látrum)

Работник из Западных Лежбищ, которого звали Йоун Йоуханнессон, отправился путешествовать на Широкий Залив. Он был легко одет, но пока находился в заливе, попал в непогоду. Он попросил бонда Торгрима Сигурдссона, который тогда жил там, одолжить ему кожаную куртку.

Он ответил, что не может одолжить ему куртку, но сказал:

— Здесь есть пальто старика Маруса; уже всё равно, где оно будет находиться, но оно лучше, чем ничего, — и предложил ему надеть его. Этот Марус недавно умер.

Человек взял пальто, надел его и вернулся к себе домой в Лежбища, а пальто насквозь промокло. Он повесил пальто в прихожей и лёг спать.

Когда он уснул, ему привиделось, что Марус пришёл и спросил, где его пальто. Он ответил, что оно висит там на гвозде.

— Я не поступал с ним так, пока оно было моё, — сказал Марус. — Ты должен был укрыться им.

На следующий день была сухая погода. Йоун высушил пальто и вечером укрылся им. Ночью ему приснился Марус, который сказал:

— Теперь мне нравится, как ты поступил с моим пальто; я тоже так делал.

В хижине, где спал Йоун из Лежбищ, до того, как он пришёл туда, появлялись привидения, так что никому не удавалось спать там, когда смеркалось. Йоун не поверил в это и остановился в этой хижине один до осени.

Одной ночью ему приснилось, что в хижину вошёл человек высокого роста и осмотрелся. Ему показалось, что он немного зол; он стал в хижине, посмотрел на кровать, где спал Йоун, нахмурился и, увидев, что Йоун не подаёт виду, ушёл прочь.

На следующую ночь Йоуну приснился тот же самый человек, и теперь он был более буйный. Он прошёл в в хижине к балке, вытянулся вверх к ней, положил руки на балку и так корчил Йоуну грозные рожи, чтобы испугать его. Йоун смотрел на него, но решил, что не должен его бояться.

Когда так прошло немного времени, призрак обратился к Йоуну и произнёс:

— Ты не испугался меня. Все, кто были здесь, боялись меня, кроме тебя.

Сказав так, он слез с балки и покинул хижину. Йоун остался в этой хижине, и этот человек больше ему не снился.

Жил на Севере один крестьянин, который имел обыкновение каждую осень и зиму уезжать на острова Вестманнаэйяр ловить рыбу. У крестьянина был сын по имени Йоун. В то время он был уже взрослый. Йоун был парень умный и расторопный. Как-то раз отец взял его с собой на острова ловить рыбу. Все прошло благополучно, и больше про их поездку ничего не говорится.

А на другую осень отец отправил Йоуна на острова одного, потому что сам был уже немолод и такая работа была ему не под силу. Но прежде чем Йоун уехал, отец строго-настрого наказал ему ни в коем случае не делать привала под скалой, возвышающейся на склоне холма, по которому проходит дорога. Йоун дал отцу слово, что ни беда, ни ненастье не заставят его остановиться в этом месте, и уехал. У него было с собой три лошади — две вьючные и одна верховая. На зиму он собирался оставить их в Ландэйясанде, как обычно делал отец.

Поездка Йоуна протекала благополучно, и вот наконец он подъехал к холму, о котором говорил отец. Был полдень, и Йоун надеялся, что до вечера успеет миновать скалу. Но только он с ней поравнялся, как налетел ветер и начался дождь. Огляделся Йоун и увидел, что удобнее места для привала не найти — и травы для лошадей много, и есть где укрыться от ливня. Не мог он взять в толк, почему бы ему тут не заночевать. Думал он, думал и наконец решил остаться. Расседлал лошадей, стреножил их и вдруг увидел вход в пещеру. Обрадовался Йоун, перетащил туда свои пожитки и расположился поужинать. В пещере было темно. Не успел Йоун приняться за еду, как в глубине пещеры раздался вой. Йоуну сделалось жутко, и он призвал на помощь все свое мужество. Достал он из мешка с провизией вяленую треску, содрал с нее кожу до самого хвоста, обмазал рыбину маслом, снова натянул кожу, швырнул треску в глубь пещеры и крикнул при этом:

— Эй, кто там, берегись, чтоб не зашибло! А коли хочешь, бери и ешь эту рыбу!

Вскоре плач прекратился и кто-то начал рвать рыбу зубами.

Йоун поужинал и лег спать. Вдруг зашуршала галька у входа в пещеру. Он пригляделся и увидел страшную скессу, от нее исходило какое-то странное сияние. Йоуну стало не по себе. Скесса вошла в пещеру.

— Чую человечий дух в моем доме! — сказала она, прошла в глубь пещеры и сбросила на землю свою ношу. Своды пещеры дрогнули. Потом Йоун услышал приглушенные голоса.

— Лучше сделать, чем не сделать, и горе тому, кто за добро не заплатит добром, — произнесла скесса и со светильником в руке направилась к Йоуну.

Она поздоровалась с ним, назвала по имени, поблагодарила, что он накормил ее детей, и пригласила его к себе в гости. Йоун принял ее приглашение, и скесса, подцепив мизинцем ремень, которым были перетянуты его пожитки, перенесла их в глубь пещеры. Там Йоун увидел две постели, на одной лежали двое детей. Их-то плач он и слышал. В углу валялась огромная связка кумжи, которую скесса наловила в тот вечер, от этой-то кумжи и шло призрачное сияние, напугавшее Йоуна.

— На чью постель ты ляжешь, на мою или на детскую? — спросила скесса у Йоуна.

Йоун сказал, что на детскую. Тогда она уложила детей на полу, а Йоуну постелила чистое белье. Он лег и мигом уснул. Проснулся он, когда великанша принесла ему вареной кумжи. Он ел, а она занимала его беседой и оказалась обходительной и веселой.

— Уж не собрался ли ты на острова ловить рыбу? — спросила она.

Йоун ответил, что именно туда он и идет.

— Ты уже нанялся на какую-нибудь шхуну? — спросила скесса.

— Нет, — ответил Йоун.

— Сейчас там на всех ботах и шхунах команды уже набраны, — сказала великанша. — Больше они никого не возьмут. Свободное место найдется только у одного старого бедолаги, который еще ни разу в жизни не выловил ничего путного. Суденышко у него ветхое, того и гляди ко дну пойдет, а гребцы такие же никудышные, как сам хозяин. Дельные люди к нему не идут. Но тебе я советую наняться именно на это судно. Старик не захочет тебя брать, но ты стой на своем, пока он не уступит. Придет время, и я еще отблагодарю тебя за то, что ты накормил моих детей, а сейчас возьми эти два рыболовных крючка. Один оставь себе, а другой дай старику, и, будем надеяться, на эти крючки клюнет много рыбы. Только запомни, вам следует выходить в море последними, а возвращаться — первыми. И смотрите не заплывайте за скалу, что возвышается над водой неподалеку от берега. Как приедешь в Ландэйясанд, увидишь, что последние суда на Вестманнаэйяр вот-вот отойдут. Поезжай с ними, а лошадей стреножь и оставь на берегу. Никому их не поручай, я сама присмотрю за ними зимой. И если дело обернется так, что за зиму ты наловишь рыбы больше, чем сможешь увезти на своих лошадях, оставшуюся навьючь на мою лошадь — она будет ждать тебя вместе с твоими. Я буду рада вяленой рыбе.

Йоун обещал следовать всем ее советам и рано утром покинул пещеру. Расстались они друзьями. О дальнейшей поездке Йоуна ничего не говорится, пока он не прибыл в Ландэйясанд. Последние суда были уже готовы к отплытию. Йоун спрыгнул с седла и стреножил лошадей тут же на берегу, однако не попросил никого за ними присматривать. Люди насмехались над Йоуном.

— Смотри, как бы к концу лова твои клячи не разжирели с такого корма! — кричали они.

Но Йоун не обращал внимания на эти шутки и делал вид, будто не слышит. С последним судном он уплыл на острова. Там и в самом деле на всех шхунах команды были давно уже набраны, и Йоун не нашел ни одного свободного места. Наконец он пришел к старику, про которого говорила великанша, и попросился к нему на бот. Старик наотрез отказался взять Йоуна к себе.

— Не будет тебе проку от этого, — сказал он. — Ведь я не то что рыбы — рыбьего хвоста не выловлю. Посудина у меня ненадежная, гребцы никудышные. В море мы выходим только в штиль. Негоже крепкому парню связываться с такой компанией.

Но Йоун ответил, что в случае неудачи будет пенять только на себя, и уговаривал старика, пока тот не согласился его взять. Он перебрался на бот к старику, и люди, полагавшие, что ему не слишком-то повезло с наймом, еще пуще потешались над ним.

Начался лов. Однажды утром старик с Йоуном увидели, что все суда уже вышли в море. Погода стояла тихая и безветренная. Старик сказал:

— Уж и не знаю, стоит ли нам нынче пытать судьбу. По-моему, не будет нам удачи.

— Испыток не убыток, — ответил Йоун.

Надели они рыбацкие робы и вышли в море. Недалеко от причала Йоун увидел скалу, о которой ему говорила великанша, и предложил старику дальше не плыть, а попытать счастья в этом месте. Изумился старик:

— Здесь место пустое, — сказал он, — нечего и стараться.

Однако Йоун попросил разрешения все-таки закинуть лесу для пробы, и старик согласился. Закинул Йоун лесу, и на крючок сразу попалась рыба. Тогда он отдал старику второй крючок, подаренный скессой, и они стали удить. Короче говоря, в тот день они трижды возвращались на берег с полным ботом рыбы. Всего они поймали по шестьдесят рыбин на каждого, и все это была треска. К прибытию остальных рыбаков у них была уже вычищена большая часть улова. Рыбаки только рты разинули. Стали они пытать старика, где он наловил такую пропасть рыбы, и он рассказал им все как было.

На другой день спозаранок все рыбаки собрались у той скалы, да только, ни один не поймал ни рыбешки. Тогда они поплыли дальше, а старик с Йоуном приплыли на свое место и стали ловить, как накануне. Всю зиму рыбачили они у скалы и наловили по тысяче двести штук на человека. Ни у кого на островах не было такого улова. В последний день они, как обычно, вышли в море и закинули лесы, а когда вытащили их, лесы оказались пустыми — крючки куда-то исчезли. И пришлось старику с Йоуном вернуться на берег ни с чем.

Теперь следует рассказать, что Йоун возвращался в Ландэйясанд на том же судне, на котором осенью приплыл на острова. Всю дорогу матросы потешались над ним, вспоминая, как он обошелся со своими лошадьми. Когда судно пристало к берегу, лошади стояли на том же месте, где Йоун их оставил. Все с любопытством уставились на них — вид у лошадей был такой, будто всю зиму их кормили отборным овсом. Вместе с ними стояла красивая вороная лошадь под вьючным седлом. Спутники Йоуна оторопели, приняв его за всемогущего колдуна.

А Йоун невозмутимо навьючил рыбу на лошадей и отправился домой. Следует сказать, что на одну вороную он навьючил столько же, сколько на двух своих. О его поездке ничего не известно, пока он не приехал к пещере, где жила великанша. Она приветливо встретила Йоуна, он отдал ей рыбу, что была навьючена на вороную, и прогостил у нее несколько дней. Скесса поведала Йоуну, что дети ее зимой умерли и она похоронила их у подножья скалы, где уже был похоронен ее муж. Потом она рассказала, что сама отвязала крючки в последний день лова и тогда же пригнала на берег его лошадей.

— Не получал ли ты за это время вестей из дому? — спросила она.

Йоун ответил, что вестей не получал. Тогда она сообщила ему, что его отец зимой умер и теперь весь хутор достанется ему.

— Ты проживешь там всю жизнь, и тебе во всем будет сопутствовать удача, — сказала скесса. — И нынешним летом ты женишься.

А под. конец разговора она обратилась к Йоуну с такой просьбой:

— Жить мне осталось недолго, — сказала она. — Как только я тебе приснюсь, приезжай сюда и похорони меня рядом с мужем и детьми.

И она показала ему их могилы. Потом она отвела Йоуна в боковую пещеру, там стояли два сундука со всякими драгоценностями. Сундуки эти вместе с вороной лошадью скесса оставляла Йоуну в наследство. Она обещала, что перёд смертью перевяжет их веревкой и поднимет на камни. Йоуну останется лишь подвести лошадь да зацепить веревку за крюки вьючного седла.

— Вороная довезет их тебе до самого дома, — сказала скесса. — Тебе не придется переседлывать ее в пути.

Они расстались друзьями, и Йоун благополучно вернулся домой. Скесса оказалась права: его отец умер. Сбылись ее предсказания и насчет его женитьбы — в начале лета он женился на дочери крестьянина из своего же прихода.

До самого сенокоса не случилось ничего особенного. Но вот однажды Йоуну приснилась скесса. Он тут же вспомнил о ее просьбе и вскочил с постели. Была темная ненастная ночь, выл ветер и хлестал ливень. Йоун велел работнику оседлать двух лошадей, а сам поскорее оделся и собрался в дорогу. Жена спросила, куда он спешит в такое ненастье, но он ничего ей не объяснил, только попросил не беспокоиться, если он будет пропадать несколько дней. С тем он и уехал.

Скессу Йоун нашел в пещере, но у нее уже не было сил с ним разговаривать. Он дождался ее смерти и похоронил, где она просила. Потом отыскал вороную лошадь, она оказалась уже оседланной. Сундуки стояли в пещере на камнях, и в каждом сундуке торчало по ключу. Йоун подвел лошадь к сундукам, зацепил веревки за крюки седла и поехал домой.

С тех пор Йоун долго и счастливо жил на земле своих предков, он был очень богат и удачлив, и люди почитали его. А больше про него ничего не известно.

Грим был тот самый человек, который дал свое имя Гримсею, — острову, лежащему к северу от Исландии. Однажды он отправился ловить рыбу вместе со своими слугами и маленьким сыном Ториром. Мальчику стало холодно, и его засунули по плечи в мешок из тюленьей шкуры. Вдруг на крючок поймался водяной дух. Лицо у него человеческое, а тело тюленье.

— Или ты предскажешь нам будущее, — сказал Грим, — или никогда больше не видать тебе своего дома.

— Первым делом снимите меня с крючка, — попросил водяной дух, и когда люди выполнили его просьбу, нырнул в воду и всплыл подальше от лодки.

— Для тебя и твоих слуг мое предсказание не имеет никакого значения! — крикнул он. — Время твое истекает, Грим, и еще до весны мы снова свидимся с тобой. Но мальчика в мешке из тюленьей шкуры ждет иное будущее. Пускай он покинет Гримсей и поселится там, где твоя кобыла Скальм ляжет под вьюком.

Зимой Грим и его слуги снова отправились на рыбную ловлю, на этот раз без мальчика. Вдруг море взволновалось, хотя ветра не было и в помине, и они все до одного утонули, как и предсказал водяной, дух.

Мать Торира тронулась с ним на юг. Все лето кобыла Скальм шла под вьюком, ни разу не ложилась. Но когда они поравнялись с двумя красными дюнами к северу от Боргар-фьорда, кобыла вдруг легла, и семья Грима поселилась на землях у Холодной реки, между холмом и морем.

Прошло много лет. Торир состарился и ослеп. Но как-то раз летним вечером он вышел на порог своего дома и вдруг прозрел. А прозрев, увидел урода огромного роста, который плыл в лодке по Холодной реке. Подплыв к холму, незнакомец исчез в расщелине. И в ту же ночь из-под земли вырвался огонь, и лава залила окрестности и покрывает их до сих пор. Торир в ту ночь погиб от извержения вулкана, который носит его имя. Говорят, что Грим выходит из моря и навещает своего сына и что если в тихую погоду приложить ухо к земле, то можно услышать их голоса и храп кобылы Скальм, которая пьет воду из каменной колоды за их спиной.

Источник: Узлы ветров: Морские мифы, сказки и легенды / [Сост. Г. Д. Зленко.] — 3-е изд. — Одесса: Маяк, 1982. — 344 с., 8 л. цв. ил. — (Мор. б-ка; Кн. 26).

Один сказал:

1. Дай, Фригг, мне совет! Собираюсь в дорогу я,
В край, где живет старый Вафтруднир;
Хотел бы узнать я, сравнялся ли в знаньях
Из исполинов умнейший — со мной?

Фригг сказала:

2. Хотелось бы мне, чтобы в горних чертогах
Остался Властитель Побед!
Из всех великанов искуснейший — Вафтруднир;
Сильней его йотуна нет.

Один сказал:

3. Я странствовал много, изведал я многое;
Асов я часто в речах побеждал.
Увидеть хочу я, что Вафтруднир сведущий
Делает в доме своем.

Фригг сказала:

4. Здоровым отправься, здоровым вернись ты,
Невредимым останься в пути!
В беседе же с турсом, живущих Отец,
Не изменит пусть мудрость тебе.

5. Помериться мудростью с турсом умнейшим
Один отправился в путь,
Он дом увидал, где родитель жил Имра —
В двери вошел к нему Иггр.

Один сказал:

6. Привет тебе, Вафтруднир! в дом твой явился
Я, чтоб тебя увидать.
Поведай мне наперво: много ли знаешь ты?
Вправду ли всех ты мудрей?

Вафтруднир сказал:

7. Какой там пришелец меня вопрошает,
В дом мой нежданно войдя?
Будь к смерти готов, если мудро не сможешь
В знаньях меня превзойти.

Один сказал:

8. Зовут меня Гагнрадр; устал на пути я,
Трудной дорогой далеко я брел;
Томит меня жажда. Под кров свой прими ты
Гостя усталого, турс!

Вафтруднир сказал:

9. Будь гостем мне, Гагнрадр! что стал ты средь горницы?
Сюда подойди и садись.
Узнаем в беседе, кто в знаньях сильнее —
Странник иль старый мудрец.

Один сказал:

10. У знатного в горнице бедный пусть будет
Мудрым в речах — иль молчит.
Речистого часто несчастье встречает,
Когда у чужих он сидит!

Вафтруднир сказал;

11. Ответь же, пришлец — раз желаешь ты стоя,
Гагнрадр, тягаться со мной:
Как конь тот зовется, что каждое утро
День всем живущим несет?

Один сказал:

12. Конь Скинфакси назван, что каждое утро
День всем живущим несет.
Считается лучшим конем он у славных;
Огнем его грива горит.

Вафтруднир сказал:

13. Ответь же, пришлец — раз желаешь ты стоя,
Гагнрадр, тягаться со мной:
Как имя тому, кто с востока бессмертным
Сумрак приносит и ночь?

Один сказал:

14. Конь Ѓримфакси темный с востока бессмертным
Сумрак приносит и ночь;
С удил его капли на дол упадают —
Отсюда роса на земле.

Вафтруднир сказал:

15. Ответь же, пришлец — раз желаешь ты стоя,
Гагнрадр, тягаться со мной:
Скажи мне, какая река протекает
Меж родиной турсов и краем богов?

Один сказал:

16. Река называется Ифинг, текущая
Меж родиной турсов и краем богов.
Не станут во век ее светлые воды:
Льда никогда на ней нет.

Вафтруднир сказал:

17. Ответь же, пришлец, — раз желаешь ты стоя,
Гагнрадр, тягаться со мной:
Как дол тот зовут, где сойдутся для боя
Сильные боги и Суртр?

Один сказал:

18. Равнина та Вигридр зовется, где схватятся
Сильные боги и Суртр;
Идет на сто поприщ пути во все стороны
То место, где будет их бой.

Вафтруднир сказал:

19. Разумен ты, странник! Сядь рядом с хозяином.
Посмотрим, чья мудрость сильней!
Залогом будь жизнь; кто заклад проиграет,
Ответит пускай головой.

Один сказал:

20. Вот первый вопрос, — говори, если знаешь,
Вафтруднир, дай мне ответ:
Как небо с землею возникли впервые,
В древнее время, мудрец-исполин?

Вафтруднир сказал:

21. Из Имира тела земля была слеплена;
А горы из толстых костей;
Из черепа сделано небо лучистое,
Из крови горячей — моря.

Один сказал:

22. Второй вот вопрос — говори, если знаешь,
Вафтруднир, дай мне ответ:
Откуда явился над смертными месяц
И солнце на небе дневном?

Вафтруднир сказал:

23. Ночному светилу отец — Мундильфори,
Он самый и солнцу отец;
Обходят все небо они ежедневно,
И времени меру творят.

Один сказал:

24. Вот третий вопрос — говорят, что мудрец ты! —
Вафтруднир, дай мне ответь:
Откуда над смертными день народился,
Месяца смена и ночь?

Вафтруднир сказал:

25. От доброго Деллингра день народился,
А ночи родитель был Норр.
Устроили месяца смену для смертных
Боги святые, чтоб время считать.

Один сказал:

26. Вот новый вопрос — говорят, что мудрец ты! —
Вафтруднир, дай мне ответ:
Кто зиму и лето на свет произвел
Во владеньях могучих богов?

Вафтруднир сказал:

27. Родитель зимы называется Виндсвальр,
И Свасудр был лета отец.
*От них появились два времени года*
*Во владеньях могучих богов*.

Один сказал:

28. Вот пятый вопрос — говорят, что мудрец ты! —
Вафтруднир, дай мне ответ:
Кто старше всех турсов — кто Имира родич,
Что в древние дни сотворен?

Вафтруднир сказал:

29. Несчетные годы до мира земного
Бэргэльмир был исполин;
Был Трудгэльмир древний отец того турса,
Аургэльмир был его дед.

Один сказал:

30. Шестой вот вопрос — говорят, что мудрец ты! —
Вафтруднир, дай мне ответ:
Откуда на свет появился тот Аургэльмир,
Предок старейший, скажи?

Вафтруднир сказал:

31. Из Эливагара по каплям тек яд,
Он мерз, оплывая, и в йотуна вырос:
И все мы отсюда пошли, исполины, —
Поэтому нрав наш суров.

Один сказал:

32. Седьмой вот вопрос — говорят, что мудрец ты! —
Вафтруднир, дай мне ответ:
Как мог исполин тот потомков иметь,
Никогда не коснувшись жены?

Вафтруднир сказал:

33. Под мышками, молвят, у мудрого йотуна
Сын народился и дочь;
С ногою нога его сына на свет,
Шестиглавого, произвели.

Один сказал:

34. Восьмой вот вопрос — говорят, что мудрец ты! —
Вафтруднир, дай мне ответ:
Что знаешь древнейшее ты, что первейшее?
Все на свете известно тебе!

Вафтруднир сказал:

35. Несчетные годы до мира земного
Бэргэльмир, турс, родился;
Первейшее было, что турс от потопа
Удачно укрылся в ладье.

Один сказал:

36. Вопрос вот девятый — ты мудрым зовешься —
Вафтруднир, дай мне ответ:
Как ветер явился, волнующий воды,
Невидимый вечно для глаз?

Вафтруднир сказал:

37. У края небесного Ѓрэсвельгр сидит
В образе птицы-орла, исполин;
Крылами громадными движет он воздух —
И ветер над миром шумит.

Один сказал:

38. Десятый вопрос — говори, если знаешь ты,
Вафтруднир, судьбы богов:
Откуда бог Нйордр меж другими богами
[Святилищ имеющий тысячу в мире],
Раз он по рожденью не ас?

Вафтруднир сказал:

39. Он мудрыми силами создан, и послан
Заложником из Ванагейма к богам.
Когда же постигнет Властителей гибель —
К ванам вернется он вновь.

Один сказал:

40. Вопрос вот одиннадцатый — (если знаешь,
Вафтруднир, дай мне ответ):
Где храбрые в бой каждый день собираются,
(Убитые в битвах земных)?

Вафтруднир сказал:

41. С зарею на бой собираются храбрые
Во владеньях Владыки Побед.
Друг друга убив, и, воскреснув, обратно
Для дружного пира в Валѓаллу спешат.

Один сказал:

42. Вопрос вот двенадцатый: как ты познаний
Стольких набрался, мудрец?
Все руны ты знаешь про асов и йотунов —
Правду про всех говоришь ты;
Турса умней тебя нет.

Вафтруднир сказал:

43. Я знаю все руны про асов и йотунов,
Правду про всех говорю, —
Затем, что миры исходил в своих странствиях —
Все девять миров, вплоть до Нифльѓейма мрачного;
Я в мире был Смерти самой.

Один сказал:

44. Я странствовал много, изведал я многое,
Асов я часто в речах побеждал.
Скажи мне, кто жить еще будет на свете
Из смертных, в век Страшной зимы?

Вафтруднир сказал:

45. Жива будет Лиф и супруг ее Лифтрасир,
Ѓоддмимир приют будет им.
Росою питаться спасенные станут,
Роса будет пищею всем.

Один сказал:

46. Я странствовал много, изведал я многое,
Асов я часто в речах побеждал. —
Скажи мне: свет новый зажжется ли в небе,
Когда Волк сгубит солнца красу?

Вафтруднир сказал:

47. Родится у Альфродуль дочь молодая —
Прежде, чем Волк ее жадный пожрет;
Как мать, проходить будет дева над миром
После гибели славных богов.

Один сказал:

48. Я странствовал много, изведал я многое,
Асов я часто в речах побеждал.
Скажи, что за девы парят над морями,
Мудрости вещей полны?

(Вафтруднир сказал:

49. Те девы приносят тройную защиту,
Моггтрасира веси храня;
Являются к людям на пользу и помощь,
Хоть турсов потомки они.)

Один сказал:

50. Я странствовал много, изведал я многое,
Асов я часто в речах побеждал.
Кто асов наследьем тогда овладеет,
Как Суртра погаснет огонь?

Вафтруднир сказал:

51. Владеть будут Асгардом Видарр и Вали,
Когда Суртра погаснет огонь.
И Мйольнир иметь будут Моди и Магни,
Молот Вингнира верно храня.

Один сказал:

52. Я странствовал много, изведал я многое,
Асов я часто в речах побеждал.
Скажи мне, как кончится Одина жизнь
В битве последней великих богов?

Вафтруднир сказал:

53. Живущих Отец будет Волком растерзан,
Но Видарр отмстит за него:
Он недругу надвое пасть раздерет,
И испустит чудовище дух.

Один сказал:

54. Я странствовал много, изведал я многое,
Асов я часто в речах побеждал. —
Что сказано Одином на ухо Бальдру,
Когда на костре он без жизни лежал?

Вафтруднир сказал:

55. Никто не узнает, что в старые годы
Ты на ухо мертвому сыну сказал!
Тебе отвечал я, на смерть обреченный —
Про древнее время, про жребий богов.
Я с Одином в знаньи дерзнул состязаться:
Всех в свете мудрее ты будешь вовек.
Примечания

(1) Вафтруднир — мудрый древний исполин. В его имени видят указание на способность запутывать собеседника искусными вопросами.

2, IV «Сильней» — в спорах.

5, III Имр — исполин, сын Вафтруднира. Больше о нем ничего не известно.

5, IV Иггр — «Страшный» — боевое прозвание Одина.

7, III Это обращение Вафтруднира не есть угроза; это только предупреждение об условиях состязания в мудрости, означающее: «если ты не отважишься ставить в залог победы свою жизнь, то уходи — других условий я не принимаю».

8, I Гагнрадр. В этом имени указание на цель прихода Одина. gagn — победа, успех; raþr — совет, мудрое решение, разгадка, и т. п.

(10) В этой строфе повторяются мотивы из «Изречений Высокого» (ср. стрф. 19, 29).

11, I «стоя». Один из гордости не принимает приглашения садиться — пока хозяин не убедится в его познаниях, в том, что имеет дело с достойным противником.

12,1 «Скинфакси» — «с сияющею гривою». Другое его имя «Гладр» — Радостный, Веселый.

14, I Ѓримфакси — «с гривою, покрытою инеем»; поэтический образ, вероятно вызванный картиною холодных утренников — после ночи на земле оказывается иней, упадавший с гривы коня ночи.

16, I Нигде в другом месте не упоминается об этой реке.

17, III, IV При конце мира произойдет последняя великая битва между богами и враждебными им носителями разрушительных начал. Тогда Суртр поведет против богов огненное воинство из Муспелльсгейма, мира пламени.

18, I Вигрид — «поле боя».

21, I Имир — древнейший и самый громадный из исполинов; убив его, боги создали из его тела земной мир, как описывается в этой строфе.

23, I Значение имени «Мундильфари», равно как и его этимология — не ясны. Судя по характеру окончания (foeri), это должно быть скорее прозвище, чем имя собственное. Никаких сведений не имеется и о самой личности этого отца светил: несомненно лишь то, что он принадлежит к числу светлых и благих начал.

25, I, II Деллингра причисляют к богам. Норр был исполин.

25, III Ввиду того, что у древних германцев время считалось не днями, а ночами, — для них в особенности смены месяца являлись естественною мерою времени.

27, I Виндсвальр от vindr — «ветер», и svalr — «холодный».

27, II Свасудр — добрый, ласковый.

27, III, IV Восполнение сделано по смыслу, следуя обыкновенному эддическому приему (повторение вопроса в ответной реплике), но, как и везде, без претензии восстановить пропущенный стих. В данном случае даже и со стороны содержания возможно несовпадение с исчезнувшим оригиналом. С.

29, II Бэргэльмир — единственный из древнейших исполинов, который не погиб во время потопа. Когда все прочие исполины потонули в крови Имира (превратившейся в море и затопившей мир) — Бэргэльмир спасся в ладье с женою: от них пошел новый род исполинов.

29, IV Аургэльмир — прозвание Имира.

31, I Эливаагар, «бурные воды» — мировой поток, существовавший раньше земли. Геринг переводит эго название так: вводы, поверхности которых бьет ливень». С другой стороны, существует предположение, что Эливаагаром называлось не что иное, как Млечный Путь. От сопоставления имени — в толковании Геринга — с внешним видом Млечного Пути — возникает своеобразный поэтический образ, заслуживающий быть отмеченным. С.

33, I, III Согласно одной из доктрин оккультизма, древние человеческие расы, жившие за несколько тысячелетий до первых представителей позднейшего человечества — эти древнейшие расы не имели двух раздельных полов: люди были двуполые существа, и размножались посредством самооплодотворения. [Ср. сказание об андрогинах в «Пире» Платона, ряд старых мифов египет.-ассирийских и т. д.]. Отголоски этого предания отразились в древних рассказах — как в разбираемом месте Эдды, — повествующих о самооплодотворяющихся мифических существах. Современная наука, кстати, не представляет данных, отвергающих возможность первичного гермафродизма человека. Напротив, многие наблюдения в области эмбриологии подтверждают эту возможность.

См. сочин. Гвидо Листа, также: Dr. J. Lans-Liebefels, «Theo-zoologie». С.

Интересно, что и библейское предание заключает вполне ясное утверждение первичного гермафродизма человека: «И сотворил Бог человека… мужчиною и женщиною сотворил их» (К. Б. I, 27). Это древнейшее предание упоминается в Книге Бытия раньше позднейшего предания об Адаме и независимо от него. Сохранился древний еврейский текст, гласящий прямо: «Мужчина и женщина вначале составляли одно тело… потом Бог отделил один пол от другого» (см. Micha Jos. Bin Gorion, «Die Sagen der Juden»). С.

33, IV У исполинов зачастую оказывается несколько голов.

35, III «турс» — Бэргэльмир, который спасся от потопа в ладье. Всемирно распространенный мифический мотив, несомненно связанный с подлинным геологическим эпизодом в истории земного мира. (См. Введение.) С.

(37, 38). В тексте нет обозначения пропуска между этими двумя строфами, но пропуск здесь несомненно имеется: между разговором о стихийных исполинах и разговором о богах — почти наверное были переходные вопросы. Мало вероятно, чтобы свои вопросы о богах Один ex abrupto начал с Нйордра. С.

37, I «Ѓрэсвельгр» — «Пожиратель трупов».

(39) В заложники Нйордр попал после войны асов с ванами, и вернется к последним при кончине мира.

(40) Восполнение стрк. I и II принадлежит Вигфуссону; IV-ю я воспроизвожу по Герингу.

(41) Возрожденные в селениях богов избранники Одина, его воинство «эйнѓериар», ежедневно выходят на бой из небесных чертогов Властителя Ратей, который сам ведет их в сраженье. После кровопролитной битвы, где они бесстрашно истребляют друг друга, Один исцеляет их раны и воскрешает снова всех убитых, и они дружно идут пировать в его чертог, Валѓаллу.

42, III «Все руны» — все что про них написано, что им суждено на роду.

43, IV Всех миров девять во Вселенной.

43, V мир Смерти, Ѓэль, из всех миров — наиболее трудно достижимый для живых, даже для богов. Оттого исполин и упоминает о нем особо.

45, I Родоначальники будущего непорочного людского племени. «Лиф» значит «жизнь», а «Лифтрасир», приблизительно, «Борющийся за жизнь, Борец за жизнь».

45, II Ѓоддмимир — мировой ясень Иггдрасиль.

46, IV Волк Сколль, один из сыновей волка Фенрира, поглотит солнце перед кончиною мира.

47, I Альфродуль — солнце. Этимология слова связана со свойством солнечного света губить подземных карлов, темных альфов.

(48, 49) По мнению большинства комментаторов, здесь имеются в виду Норны, девы судьбы, определяющие жребий людей. Но характеристика этих строф к ним мало подходит. Речь идет, по-видимому, о заботливых, благосклонных к людям существах — Норны же обыкновенно рисуются незнающими гнева и милости, безразлично дарующими, по воле судьбы, счастье и несчастье. Быть может, здесь речь идет о благих дисах, полубогинях, покровительствующих рождениям людей.

В разбор запутанного вопроса об имени и личности Моггтрасира предпочтительнее здесь не вдаваться. С.

51, I Видарр и Вали — асы, сыновья Одина.

51, III Моди и Магни — сыновья Торра, которые унаследуют его громовый молот в возрожденном новом мире.

53, I Волк Фенрир, сын Локи, пожрет Одина.

54, III Бальдр, сын Одина, лучший из богов, предательски погубленный богом огня Локи, был торжественно сожжен богами на костре.

По этому вопросу, — на который, очевидно, не может ответить никто кроме самого Одина, — Вафтруднир узнает своего противника. Подобный личный характер последнего решающего вопроса в спорах такого типа — распространенный фольклорный мотив, встречающийся в сказках различных народов.

55, III Согласно условиям заклада, Один имеет право убить Вафтруднира, раз тот не в состоянии ответить на вопрос.
Общие замечания

«Vafþrúþnismǫl» — сохранилось полностью в Codex Regius 2365; в Codex Arnamagnaeanus — только частью. Строфы этой песни приводятся в Снорровой Эдде.

Подобно ряду других песен Эдды (Grimnismǫ́l, Alvissmǫ́l) эта песня носит дидактический характер. Темою служит довольно обычный фольклорный мотив: состязание в мудрости двух собеседников, побившихся об заклад ценою жизни о том, кто одержит верх. В форме такого диалога (в данном случае между Одином и Вафтрудниром) автор песни сообщает, в известной гармонической последовательности, целый ряд разнообразных сведений о различных мирах, их обитателях и судьбах.

Время происхождения этой песни относят (Могк) к половине X века, как и «Прорицание Провидицы». Существует предположение (Мюлленгоф), что «Речи Вафтруднира» стоять в непосредственной связи с «Прорицанием Провидицы», при чем первое является сознательным дополнением последнего (т.-е. прямо сочинено с целью его дополнить). Эта гипотеза (возможная впрочем лишь при допущении единоличного авторского творчества в данной песни) не опирается пока на достаточно веские доказательства.

Время возникновения песни, а также и место ее происхождения — Исландия — могут считаться прочно установленными.

Христианских влияний в ней не найдено.

Источник: Эдда. Скандинавский эпос. Перевод, введение и комментарии С. Свириденко. — Москва, изд. М. и. С. Сабашниковых, 1917 г.

Когда Бенедикт Бех был сислуманном в Скагафьёрде, в Гримстунге жил священник, которого звали Гримольв. У него был обычай спать летом в передней, а пастушку он велел спать рядом с собой, чтобы вовремя будить его для работы.

А летом в одно воскресное утро священник рано разбудил мальчика, попросил его быстро одеться и сказал:

— До того, как пойдёшь пасти овец, сбегай на соседний хутор и передай, что я прошу, чтобы поскорее объявили о моей болезни, и потому я не смогу сегодня совершить богослужение.

Затем он выбежал, а мальчик оделся. А когда он вышел, то увидел, что священник, пригнувшись, что-то делает на кладбище. Тогда мальчик побежал своей дорогой, и она пролегала мимо церкви, в которой не было священника. Но когда церковь заслонила его, мальчику стало любопытно узнать, что делал священник, и он спрятался в церкви.

Тогда он услышал, что священник с кем-то разговаривает и что священник спросил:

— Как ты быстр?

Ответом было:

— Как конь на скаку.

— Покойся, — сказал священник.

Затем священник позвал кого-то другого и спросил, как он быстр.

— Как птица в полёте, — ответил тот.

— Покойся, — сказал священник.

Тогда мальчик понял, что священник вызывает привидение.

Тогда священник позвал третьего и спросил, как он быстр.

— Как человеческая мысль, — ответил тот.

— Поднимайся, — сказал священник.

Потом, когда он поднял привидение, накормил его и подчинил себе, мальчик услышал, как призрак спросил:

— Что мне делать?

Тогда священник сказал:

— Отправляйся на север в Скагафьёрд; сегодня сислуманн Бенедикт будет переправляться через озеро Йерадсвётн; будь тогда наготове и утопи его.

Мальчик не стал больше ждать и побежал что было силы выполнять поручение, а днём Бенедикт утонул в озере Йерадсвётн.

© Перевёл с исландского Тим Стридманн

Большое спасибо за помощь в переводе Халльдоре Трёйстадоуттир (Halldóra Traustadóttir)

В давние времена на горе Блауфьядль жила скесса по имени Краука. Следы ее пещеры видны и поныне, но расположена эта пещера так высоко, что люди туда никогда не поднимаются. Краука причиняла много вреда жителям Миватнсвейта, она нападала на скот, крала овец и даже убивала людей.

Про нее говорили, что она неравнодушна к мужчинам и очень тяготится своей одинокой жизнью. Случалось, Краука похищала из поселка мужчин и держала их у себя, однако никому из них она не пришлась по сердцу, и они норовили сбежать от нее и скорей готовы были погибнуть, чем ответить на ее домогательства.

Как-то раз Краука похитила пастуха с хутора Бальдурсхейм, звали его Йоун. Притащила Краука Йоуна к себе в пещеру и давай его потчевать всякой снедью, а он — только нос воротит. Уж она и так и сяк старалась угодить ему, да все понапрасну. Наконец пастух сказал, что не прочь полакомиться двенадцатилетней акулой[1]. Поворожила Краука, узнала, что такая акула есть только в Сиглунесе, и решила во что бы то ни стало раздобыть для пастуха это лакомство. Оставила она его в пещере одного, а сама пустилась в путь. Прошла она немного, и вдруг ей захотелось проверить, не сбежал ли пастух. Вернулась Краука домой и нашла пастуха там, где оставила. Она снова отправилась в путь. Шла, шла и снова засомневалась: а что, если пастух убежал. Вернулась она в пещеру, видит: сидит пастух, где сидел. В третий раз Краука пустилась в путь и больше уже ни в чем не сомневалась. О ее походе ничего не говорится, кроме того, что она раздобыла акульего мяса и тем же путем побежала домой.

А пастух выждал, чтобы Краука ушла подальше, вскочил и бросился наутек. Увидела Краука, что его и след простыл, и пустилась в погоню. Бежит пастух, а у него за спиной камни грохочут — вот-вот догонит его Краука.

— Постой, Йоун! — кричит она. — Вот тебе акулье мясо! Оно пролежало в земле двенадцать лет и еще одну зиму!

Не отзывается пастух, бежит что есть мочи. Прибежал он на хутор, а хозяин его в это время работал в кузнице. Вбежал Йоун в кузницу и спрятался за хозяина, а Краука уже тут как тут. Выхватил хозяин из горна раскаленное железо и велел Крауке убираться прочь да впредь никогда больше не трогать его людей. Нечего делать, пришлось Крауке убраться восвояси. А вот нападала ли она после этого на хозяина Бальдурсхейма, нам ничего не известно.

В другой раз Краука похитила пастуха с хутора Грайнаватн. Притащила она его к себе в пещеру и давай потчевать всякой снедью. Она-то потчует, а он привередничает, не ест да и только. Наконец пастух говорит, что не прочь отведать свежей козлятинки. Краука знала, что козы есть только в Ахсар-фьорде, и, хоть это было неблизко, решила раздобыть для пастуха козлятины. Однако на этот раз, чтобы пастух не сбежал, она завалила вход в пещеру большим камнем.

Бежит Краука, торопится, добежала она до Ледниковой реки и одним махом, со скалы на скалу, перепрыгнула через реку. С тех пор люди называют это место Прыжком Скессы. Отыскала она в Ахсар-фьорде хутор, где были козы, поймала там двух козлов, связала рогами, перекинула через плечо и тем же путем отправилась домой. Перепрыгнула Краука через реку и решила отдохнуть. Козлов она развязала и пустила в ущелье пастись — теперь это ущелье называется Козлиным. Отдохнув, Краука взяла своих козлов и пошла дальше.

А про пастуха говорят, что, как только Краука ушла, он решил выбраться из пещеры, но не нашел никакой даже самой крохотной лазейки. Зато ему на глаза попался большой и острый нож великанши. Схватил пастух этот нож и давай долбить им камень, которым был завален вход в пещеру. Продолбил он дыру и вылез наружу, а уж там со всех ног припустил домой. Так и добрался до хутора цел и невредим.

Каждый год на рождество Краука устраивала большой пир. Взяла ее как-то досада, что нет у нее на закуску человечьего мяса, и вот вечером в канун сочельника она отправилась в селение. Однако все верхние хутора Миватнсвейта оказались пустыми, их обитатели уехали в церковь в Скутустадир, потому что в тех местах был обычай служить службу в ночь на сочельник. Рассердилась Краука, что зря проходила, и тоже отправилась в Скутустадир. В церкви собралось много народу. Подошла Краука поближе и видит, сидит у самой двери мужик. Она протянула руку и хотела вытащить его из церкви, но он уперся и стал звать на помощь. Мужики, что были в церкви, поспешили ему на выручку и всем скопом навалились на Крауку. Однако она крепко держала мужика и ни за что бы его не отпустила, если бы не вывалился кусок церковной стены. Говорят, будто после этого она пронеслась по воздуху, крикнув, что дыра в церковной стене останется навсегда. И слова ее оказались вещими: южная стена в Скутустадирской церкви стоит с дырой и поныне.

Краука так сильно разозлилась на жителей Миватнсвейта, что поклялась отомстить им страшной местью. На пастбищах Миватнсвейта было большое озеро. Краука пришла туда, наломала деревьев, перемешала с камнями и дерном, и у нее получился большой тяжелый плуг. Этот плуг она протащила через весь Миватнсвейт и пропахала глубокую длинную борозду.

— Отныне здесь будет река! — сказала Краука и пустила туда воду. — И доколе в Миватнсвейте живут люди, моя река будет ежегодно затоплять их луга и пашни. Она так засорит корягами и камнями эти земли, что людям придется их бросить.

Эта река и поныне течет по руслу, пропаханному великаншей. Люди называют ее рекой Крауки. Нрав у реки коварный и злой. Она ежегодно подмывает берега и заносит покосы песком и глиной. Многие земли там уже брошены, они так и лежат загроможденные камнями, хворостом и корягами — всем, из чего Краука когда-то смастерила свой плуг. Заросли у озера Миватн поредели, теперь там едва хватает леса для сооружения плотин на реке Крауки, и старые сведущие люди говорят, что проклятие Крауки еще долго будет тяготеть над жителями Миватнсвейта.

[1] Мясо полярной акулы, пролежавшее в земле двенадцать лет и еще одну зиму, считалось у исландцев лакомством.

Перевод Л. Горлиной.

Источник: Исландские сказки / Пер. с исл. Л. Горлиной, О. Вронской // Скандинавские сказки. — М.: Худож. лит., 1982. — 318 с.: ил. — 30 000 экз.

В издании Йоуна Аурнасона — Kráka tröllskessa, I, 186–189.

«Круг земной, который населен людьми, сильно изрезан; большие моря врезаются в землю из океана». Такими словами начинается знаменитая ,,Хеймскрингла,, (или «Саги о норвежских конунгах»). «Heimskringla» — Kringla heimsins — название происходит от первых двух процитированных слов. Произведение это представляет собой крупнейший памятник скандинавской литературы ХIII в. и одно из самых замечательных творений исторической мысли средневековой Европы. И по художественным достоинствам, и по спокойной объективности изображения событий, и по степени свободы от церковной идеологии «Хеймскрингла» стоит особняком среди подобного рода трудов той эпохи. Классической ясностью и живостью изложения материала она скорее напоминает творения греко-римской историографии.

На первый взгляд может показаться удивительным, что «Хеймскрингла» возникла не в центре цивилизованной Европы, а на далекой ее периферии. Но это-то как раз и объясняет появление такого необычного памятника. В Западной Европе XIII век — время «высокой» схоластики и университетской науки, время Фомы Аквинского и Альберта Великого, Роджера Бэкона и Сигера Брабантского, время интенсивного освоения античного философского наследия и подготовки Ренессанса в Италии, появления «Романа о Розе» и расцвета куртуазной поэзии. К моменту написания «Хеймскринглы» наивысший подъем средневековой западноевропейской исторической мысли остался уже позади: крупнейшие памятники христианского исторического символизма были созданы в XII в., Оттон Фрейзингенский умер в 1158 г., Иоахим Калабрийский — в 1202. На Юге христианство уже раздиралось борьбой городской ереси против папской ортодоксии, а на Севере оно еще не вытеснило языческий миф.

Если «Хеймскрингла» во многих отношениях выпадает из ряда типичных для того времени исторических сочинений, то всеми своими корнями она уходит в толщу исландской культуры XII и XIII столетий. В этот период исландцы создали или записали немало уникальных литературных произведений. Песни о богах и героях, объединяемые в цикл ,,Старшей Эдды,, поэзия скальдов, трактаты о мифологии и поэтическом искусстве ,,Младшая Эдда,, донесли до нас богатейшую скандинавскую мифологию; в сагах об исландцах (родовых сагах) запечатлены повседневная жизнь и мировидение людей эпохи кризиса и распада родового общества; в королевских сагах излагается история скандинавских народов с древнейших времен до XIII в. Все эти памятники возникли в исключительной и неповторимой обстановке. Когда на территории Европы торжествовал феодализм, развивались города и бюргерство, когда в духовной жизни господствовала церковь, маленький народ, населявший заброшенный на краю мира остров, сохранял духовное наследие германско-скандинавской древности, сберегал традиционные идеалы и ценности архаического общества. Хотя и в Исландии в то время в официальной жизни утвердился католицизм, он оставался относительно тонким поверхностным пластом общественного сознания; глубже располагался мощный слой совсем иных представлений о мире и о человеке, слабо затронутых новыми влияниями и идеологическими концепциями.

Исландская литература этой эпохи стоит на грани народного творчества и индивидуального авторства, и в таком ее своеобразии коренится источник удивительных колебаний в ее оценке наукой нового времени: одни исследователи видят записи преданий германской старины в тех же самых произведениях, в которых другие находят плод ученых разысканий средневековых «антикваров»; то, что часть литературоведов принимает за порождение чуть ли не варварского сознания, иные считают признаками своего рода модернизма и изысканной манерности.

Королевские саги (или саги о конунгах) — разновидность саг, но в отличие от родовых car они повествуют не о заурядной жизни исландских бондов — сельских хозяев, с их семейными заботами и родовыми конфликтами, а о событиях «большой истории», о жизни и деяниях норвежских конунгов, а заодно и об истории других государств и народов, с которыми скандинавы приходили в соприкосновение. Представляют ли королевские саги продукт ученой историографии средних веков, выражающей определенную политическую тенденцию, или же они остаются в рамках жанра исландской саги и подчиняются основным ее закономерностям, которые, в частности, исключают прямое высказывание автором или рассказчиком своего личного отношения к происходящему и предполагают беспристрастное изложение фактов? Этот вопрос давно вызывает споры в науке, и по нему были высказаны прямо противоположные точки зрения. Нам предстоит в этом разобраться.

Рядом исследований установлено, какие источники использованы при написании «Хеймскринглы». Что же касается ее автора, то предполагается, что им был Снорри Стурлусон, знатный и богатый исландец, крупный политический деятель, автор трактата о скальдической поэзии — «Эдды» (обычно этот трактат именуют «Младшей Эддой» в отличие от «Старшей Эдды»), нескольких стихотворений и, возможно, «Саги об Эгиле», повествующей о крупнейшем исландском скальде Х в. Уверенности в том, что Снорри написал «Хеймскринглу», нет, но нет и причин приписывать ее авторство кому-то другому. Впервые Снорри назван автором «Хеймскринглы» в ее переводах на датский язык в XVI в.

Заселение Исландии, выходцами из Норвегии и других Скандинавских стран, а также из скандинавских колоний на Британских островах произошло в конце IX — начале Х в. В то время на территории почти всей Европы складывался феодальный строй; исподволь он начинал развиваться в Норвегии, Дании и Швеции. Исландское же общество оставалось в стороне от процессов классо-образования и формирования государства: оно состояло из свободных хозяев — бондов, живших на хуторах. Существовало лишь одно общеисландское учреждение — альтинг, судебное собрание, на котором решались споры и обсуждались вопросы, представлявшие общий интерес. Хотя в 1000 г. (или 999?) решением альтинга было принято христианство, оно не наложило глубокого отпечатка на общественную и духовную жизнь страны, и католическое духовенство не играло здесь самостоятельной роли. Обычно священники находились в зависимости от влиятельной верхушки бондов, назначались и смещались ими. Естественно, церковь не пользовалась высоким авторитетом, главное же — у нее отсутствовал в Исландии такой могущественный союзник и покровитель, как государственная власть.

Значительная изолированность от внешнего мира, суровые природные условия, обусловленная ими хозяйственная бедность, устойчивость традиций древнескандинавского «народоправства» способствовали длительной консервации доклассовых отношений и наследия языческой культуры в Исландии. Имущественное и социальное неравенство стало оказывать воздействие на исландские порядки лишь с XII в., когда над крестьянами возвысились наиболее знатные и могущественные семьи, собравшие в своих руках довольно крупные — по исландским масштабам, конечно, — владения и окружившие себя множеством сторонников и дружинников. Эти предводители — хёвдинги (главари) — эксплуатировали мелких арендаторов, рабов и вольноотпущенников, заправляли на местных судебных собраниях — тингах и альтинге, занимали должность законоговорителя (знатока права, который излагал и толковал его на альтинге), добиваясь принятия угодных им решений. Роды хёвдингов враждовали друг с другом, и в эту борьбу за богатства и общественное влияние втягивалось значительное количество участников.

Распри и вооруженные стычки не были новостью для исландцев, родовая месть считалась нормальным явлением в патриархальном обществе. Конфликты между отдельными лицами и семьями, нередко приводившие к взаимным убийствам, — один из центральных сюжетов саг об исландцах. Как и все другие стороны социальных отношений, месть регулировалась здесь обычаем и строгими этическими нормами: убийство оскорбителя допускалось и даже считалось необходимым для поддержания достоинства рода, но вражда должна была вестись открыто и иметь известные пределы.

Однако приблизительно с середины XII в. кровавые раздоры необычайно ожесточились. Жажда добычи и власти, обуревавшая наиболее могучих хёвдингов, сметала все на своем пути: не щадили пленников и безоружных, женщин и детей, торжественно данные клятвы и обязательства без зазрения совести нарушались. В столкновениях подчас принимали участие уже не единицы или десятки людей, как прежде, а большие отряды, насчитывавшие сотни и даже тысячи человек. В эту длительную кровавую распрю, уносившую многие жизни и разорявшую беззащитных мелких бондов, включались и священники. Церковная проповедь любви к ближнему, кротости и всепрощения не имела никакого успеха. В исландских условиях она оказывала по преимуществу отрицательное влияние: способствуя расшатыванию родовой морали и системы традиционных ценностей эпохи язычества, христианство в тот период не было способно заменить их новыми нравственными началами. Старые моральные принципы родового строя попирались, интересы отдельной семьи или личности противопоставлялись общим интересам, для достижения эгоистических целей оказывались пригодными любые средства.

Внутренняя борьба усугублялась вмешательством норвежских королей, которые издавна стремились подчинить Исландию. До начала XIII в. междоусобные войны, потрясавшие Норвегию, делали эти попытки безуспешными. Со второй четверти XIII столетия королевская власть в Норвегии упрочилась. Король Хакон Хаконарсон стал поддерживать одних исландских хёвдингов против других, способствуя разжиганию вражды между ними, с тем чтобы прибрать, наконец, к рукам страдавшую от анархии страну.

Снорри Стурлусон был одним из главных действующих лиц истории Исландии критического периода — периода упадка и надвигавшейся гибели исландского «народоправства».

Но именно этот период ознаменовался бурным расцветом художественного творчества. Закат «народоправства» дал наиболее зрелые плоды в области духовной жизни. Имя Снорри неразрывно связано с перипетиями политической борьбы, раздиравшей Исландию, но оно же стоит на первом месте в истории исландской культуры. Снорри нередко называют величайшим из исландцев.

Род Снорри — Стурлунги — играл решающую роль в общественной жизни Исландии конца XII и первой половины XIII в. Недаром за этим временем закрепилось название эпохи Стурлунгов. Среди предков Снорри известны такие выдающиеся исландцы, как Снорри Годи, пользовавшийся немалым влиянием, Эгиль Скаллагримссон, один из самых знаменитых исландских скальдов, жизнеописанию которого посвящена отдельная сага, Маркус Скеггьясон, скальд и законоговоритель. Родился Снорри1 в 1179 г. (или 1178?) в семье крупного бонда. Мальчиком его взял на воспитание могущественный и знатный человек Ион Лофтссон. В его усадьбе Одди Снорри приобрел обширные знания по исландскому праву, истории, поэзии и мифологии. Получив часть наследства Иона, умершего, когда Снорри исполнилось 18 или 19 лет, и увеличив свое имущество посредством выгодного брака, Снорри разбогател. Политическая активность Снорри благоприятствовала его дальнейшему обогащению, причем источники не скрывают, что он, подобно многим своим современникам-соотечественникам, отличался неразборчивостью в средствах для извлечения собственных выгод. Вскоре он стал годи, т. е. выполнял функции судьи и предводителя бондов, а затем был избран на пост законоговорителя.

Теперь Снорри превратился в самого богатого и одного из наиболее влиятельных предводителей в Исландии, но он этим не удовольствовался. В сорокалетнем возрасте он отправился в Норвегию и вступил в тесные сношения с ярлом Скули — правителем государства при малолетнем конунге Хаконе Хаконарсоне. Исследователи отмечают немалое сходство характеров Снорри и Скули: непомерное честолюбие, неразборчивость в средствах в борьбе за достижение успеха. Заслужив доверие ярла и конунга, Снорри получил от них высокие титулы лендрмана (обладателя земельного пожалованья от конунга) и придворного и при отплытии в Исландию (в 1220 г.) удостоился многих подарков от Скули, довольного хвалебной песнью, сочиненной Снорри в его честь.

Дары и отличия, пожалованные Снорри норвежскими правителями, объяснялись прежде всего их стремлением поставить под свой контроль независимую Исландию — для этого необходимо было заручиться поддержкой части ее знати, превратив ее представителей в проводников норвежского влияния. Возможно, Снорри дал в Норвегии какие-то заверения относительно своей готовности способствовать осуществлению их планов. Но если в Исландии и подозревали Снорри в уступках норвежскому государю, он сумел рассеять подозрения. Так или иначе, по возвращении на родину Снорри вторично был избран законоговорителем и занимал этот пост в течение десяти лет. Он успел нажить еще большие богатства, но вместе с ними и многочисленных опасных врагов.

В 1237 г. Снорри вновь посетил Норвегию. Скули, ставший к тому времени герцогом, по-прежнему к нему благоволил и, по слухам, возвел его в достоинство ярла. Однако обстоятельства начали оборачиваться против Снорри. Во-первых, к концу 30-х годов обострились противоречия между Скули и конунгом Хаконом, претендовавшим на самостоятельное правление. Вскоре эти трения вылились в открытую борьбу, завершившуюся поражением и гибелью герцога. Таким образом, ставка Снорри на его поддержку оказалась битой. Во-вторых, и внутренние противоречия в Исландии побудили норвежского конунга искать других сторонников своего дела среди исландских предводителей. Снорри, очевидно, не внушал ему доверия. Еще до разрыва между герцогом и конунгом Снорри, вопреки прямому запрету последнего и заручившись согласием Скули, покинул Норвегию и отплыл на родину (1239): он спешил принять участие в столкновениях между знатными родами Исландии, достигших в эти годы крайней ожесточенности и угрожавших его влиянию. Помимо всего Снорри предстояло тягаться с собственными родственниками из-за имущества, которое он со свойственной ему алчностью не желал им уступить. После гибели герцога Скули (в мае 1240 г.) Хакон Хаконарсон в письме одному из исландских предводителей Гицуру Торвальдссону, бывшему зятю Снорри, приказал доставить Снорри в Норвегию независимо от его согласия либо убить его, как повинного в измене государю, выразившейся в нарушении приказа о невыезде из Норвегии. В ночь на 23 сентября 1241 г. Гицур во главе большого отряда напал на усадьбу Снорри — Рейкьярхольт; Снорри погиб.

В 1262–1264 гг. Исландия была подчинена конунгом Хаконом Хаконарсоном и превращена в норвежскую колонию. Эпоха «народоправства», как обычно называют ранний период истории Исландии (с конца IX в., когда началось ее заселение, или с 930 г. — момента образования альтинга), завершилась.

Основные свои произведения Снорри создал, видимо, между 1220 и 1235 гг. Правда, «Сага о Стурлунгах» — главный источник сведений по истории Исландии того периода и, в частности, данных о Снорри — интересуется им преимущественно как политическим деятелем и собственником, а не как автором литературных произведений. Тем не менее она сообщает, что осенью 1230 г. его племянник Стурла Сигхватссон пользовался книгами саг, «составленных» Снорри. Считается, что сперва Снорри написал «Эдду», затем «Сагу об Олафе Святом», а затем и «Хеймскринглу», в которую включил сагу об Олафе в качестве центральной ее части.

«Хеймскрингла» не первое и не единственное историческое сочинение в обширном своде исландских литературных памятников той эпохи. Истоки исландской историографии нужно искать в утраченных ныне сочинениях полулегендарного Семунда Мудрого и в «Книге об исландцах» Ари Торгильссона. Оба эти автора жили во второй половине XI — первой половине XII в. В XII в. работали и другие исландские историки, среди них Карл Йонссон, составивший первую часть «Саги о Сверрире» — норвежском конунге последней четверти XII в. В конце XII в. появился «Краткий обзор саг о норвежских конунгах». В отличие от перечисленных историков, писавших на древнеисландском языке, монахи Одд Сноррасон и Гуннлауг Лейфссон оставили жизнеописания конунга Олафа Трюггвасона на латинском языке. По-латыни написаны и «История о древностях норвежских королей» монаха Теодрика, возможно норвежца, и анонимная «История Норвегии» («Historia Norwegiae»). Существовали жития святого конунга Олафа; из них сохранились отрывки из «Древнейшей саги», «Легендарная сага» и сага Стирмира Мудрого. К началу XIII в. относится обширная история норвежских конунгов под названием «Гнилая кожа» («Morkinskinna»). Несколько позднее была составлена «Красивая кожа» («Fagrskinna») (названия указывают, очевидно, на состояние пергаментных свитков). Остается невыясненным отношение «Красивой кожи» к «Хеймскрингле»: у этих сочинений, несомненно, общие источники, но какое из них старше и использовал ли его автор другое, — вопрос спорный. Наконец, генеалогические поэмы, воспевавшие предков знатных норвежцев, содержали сведения по истории начиная с легендарных времен. Упомянем еще саги о правителях Фарерских и Оркнейских островов, сагу о викингах из Йомсборга и родовые саги, в которых немало исторических известий.

Во всех этих и в некоторых других сочинениях собран обширный материал по истории Норвегии. Ценными данными насыщена и поэзия норвежских и исландских скальдов — современников, а подчас и участников воспеваемых ими событий.

Большая часть саг и обзоров истории Норвегии возникла, как мы видим, в Исландии. Так сложилось, что социальная память и средства ее фиксации были развиты у исландцев куда сильнее, чем в Норвегии. Исландцы («жители Туле») населяют неплодородную страну, писал в начале XIII в. датский историк Саксон Грамматик, но они «дух противопоставляют бедности», культивируя знания о происходившем в других странах и находя удовлетворение в собирании и хранении исторических фактов. Исландия на протяжении нескольких поколений поставляла Норвегии скальдов и историков. Народ, внутренняя история которого небогата крупными событиями, сумел создать могучую историческую традицию, независимую от европейской католической историографии.

Таким образом, «Хеймскрингла» появилась отнюдь не на пустом месте, и автор ее имел возможность воспользоваться трудами своих предшественников. Не является Снорри и создателем новой формы исторического повествования. Несомненно, однако, что именно в «Хеймскрингле» исландская историография достигает наивысшего своего подъема. «Хеймскрингла» — самое совершенное создание среди саг о конунгах.

«Хеймскрингла» не хроника, каких немало было написано в средние века, — это именно сага, вернее, целая серия саг, ибо каждому из норвежских конунгов (начиная с IX и до последней четверти XII в.) посвящена отдельная сага.

Сага — жанр повествования, встречающийся только в Скандинавии и преимущественно у исландцев. Особенности саги (мы имеем пока в виду сагу об исландцах, или сагу родовую) обусловлены специфическим местом, которое она занимает на грани между фольклором и литературой. С фольклором сагу сближает наличие в ней несомненных следов устной народной традиции, в частности разговорной речи, и то, что в саге совершенно не виден ее автор, манера рассказа которого не индивидуализирована и который — это особенно существенно — не осознает своего авторства. Вместе с тем, хотя саги первоначально и бытовали в устной передаче, при записи они, вероятно, подверглись известной трансформации; мы их знаем, естественно, только в той форме, в какой они были записаны (преимущественно в XIII в.).

Сага отличается исключительно спокойным и объективным стилем повествования, фактичностью изложения; в ней говорится только о событиях, о поступках, совершенных исландцами, и о речах, которыми они обменивались, но ничего не говорится об их внутренних переживаниях (они раскрываются лишь в их деяниях) и об отношении повествователя к описываемому персонажу или действию. Саги не знают вымышленных героев, все упоминаемые в них лица жили в Исландии и в других странах (поскольку и о них заходит речь) в «эпоху саг»; во всяком случае, исландцы, рассказывавшие, записывавшие и слушавшие или читавшие саги, были совершенно убеждены в подлинности этих персонажей, с которыми их нередко связывали узы родства, как и в истинности всех происшествий, упомянутых в сагах. Категория художественного вымысла или преувеличения абсолютно чужда сознанию создателей саг.

Но сага возникла в обществе, в котором историческое и художественное повествование не обособились одно от другого как различные жанры. Сага — и то и другое, и поэтому она и не история, и не роман. Живость и драматизм повествования в саге не результат продуманной художественной техники и сознательного писательского мастерства, а прямое выражение народного сознания и переживания жизни исландцами эпохи создания саг. Автор реалистического романа нового времени достигает художественной правды путем глубокого осмысления многообразной действительности и вычленения из нее определенных явлений, которые романист обобщает и сознательно претворяет в художественные образы — типы. Автор или рассказчик саги ничего не обобщает, он повествует о подлинных событиях и людях, руководствуясь лишь интересом, присущим ему и его социальной среде, к явлениям, достойным запоминания и передачи из поколения в поколение, — к поступкам предков, к родовой вражде, к встречам бондов на тингах и т. п.

Но сагу невозможно сопоставлять не только с художественной литературой нового времени, — она вряд ли вполне сопоставима и с жанрами, распространенными в одну эпоху с нею в средневековой Европе. Сага не эпос. Если в «Песни о Роланде» или в «Песни о Нибелунгах» фигурируют эпические персонажи, каждый из которых воплощает какое-либо одно качество, положительное или отрицательное, идеальные рыцари и правители, абсолютные олицетворения верности или коварства, то в сагах перед нами всегда и неизменно вполне земные люди со своими индивидуальными особенностями, совершающие самые различные поступки, в одних случаях добрые, в других злые. Если в рыцарском романе герой действует в условной среде, в идеальном замке или в лишенной всякой географической определенности местности, вне времени и конкретных жизненных обстоятельств, то в саге персонажи населяют вполне реальные хутора, занимаются сугубо прозаическими делами и во всем совершенно подобны тем исландцам, которые слушали и читали саги.

Патетике рыцарской и церковной литературы, доминировавшей в феодальной Европе, исландская сага противопоставляет крайнюю сдержанность выражений. Несмотря на то что многие саги чрезвычайно обширны, они никогда не бывают многословными: даже о важнейших событиях в них сообщается в высшей степени лаконично. В сагах видное место занимает диалог, но и речи героев отличаются исключительной точностью и сжатостью; слова не менее существенны, чем поступки, и диалоги нисколько не замедляют хода повествования, что составляет дополнительный контраст со средневековой латинской литературой, в которой оригинальную информацию нередко приходится с трудом выуживать из потока общих мест.

Крестьянский практический реализм саг об исландцах совершенно чужд всякой вычурности и выспренности, далек от аристократического литературного этикета, лишен приверженности к литературным штампам и сравнениям и не способен к свободному полету фантазии. Персонажи и события, упоминаемые в исландской саге, максимально близки той среде, в которой она возникла и бытовала, даже если они значительно удалены во времени: «эпоха car» — Х–XI вв. (точнее, период между 930 и 1030 г.), время записи саг — XIII в. Но по существу они не дистанцированы. Эпическая приподнятость саге не свойственна. Исландская жизнь во всей ее обыденности и напряженности раскрывается в саге прямо и непосредственно, а не сквозь призму художественных условностей и литературных традиций, столь характерных для средневековой литературы.

Хотя саги были записаны в христианскую эпоху, дух, их пронизывающий, языческий. Главная движущая сила в сагах — судьба. Только с учетом этого решающего фактора можно понять своеобразие саги как жанра. Ибо все упомянутые ее особенности — сдержанность тона, немногословность, объективность и бесхитростность повествования, «заземленность», обыденность описываемых событий — не должны скрывать от нашего взора того, что в саге дается отнюдь не некая простая «бытовая хроника». Сага, как правило, рассказывает о тех моментах жизни исландцев, когда они вплотную сталкиваются с судьбой и когда пересекаются и вступают в конфликт судьбы разных индивидов. Это испытание судьбой нередко ставит героев перед лицом смерти, от них ожидается достойное поведение; именно в эти моменты полнее всего раскрывается сущность человека. Потому-то при всей своей «абсолютной прозаичности» саги отличаются напряженным драматизмом2.

Королевская сага, будучи связана с родовой сагой происхождением и обладая многими особенностями этого жанра, вместе с тем глубоко от нее отличается. У королевской саги иной сюжет. В ее основе лежат не перипетии жизни отдельных семей или родов и конфликты между ними, не эпизод из истории какого-либо уголка Исландии, ограниченный во времени, но история страны, государства, нуждающаяся в последовательном прослеживании на всем ее протяжении. Такую задачу невозможно выполнить при помощи лишь тех средств, которыми располагали авторы саг родовых. Потребность рассказать о несравненно более сложном комплексе фактов и действующих лиц, выйти за относительно узкие хронологические рамки родовой саги и охватить обширнейшие территории, на которых развертываются события «большой» истории, неизбежно ведет к трансформации жанра саги.

Прежде всего в глаза бросается размывание ее внешних границ. Королевская сага, как правило, уже не замкнута в себе: она представляет часть более обширного целого. Каждая из шестнадцати саг «Хеймскринглы» (кроме первой, «Саги об Инглингах», охватывающей легендарную историю предков норвежских и шведских конунгов) посвящена одному из норвежских конунгов, и все они, вместе взятые, образуют последовательную историю норвежского королевства с древнейших времен до последней четверти XII в. Отдельные саги сплошь и рядом не содержат экспозиции с предварительной характеристикой обстановки и действующих лиц, так как эта характеристика нередко дана в предыдущей саге, и многие персонажи переходят из одной саги в другую. Факты, о которых говорилось ранее, в последующих сагах не повторяются и не разъясняются, — предполагается, что читатель о них уже знает. В общем отдельно взятая королевская сага может быть лишена композиционной завершенности и внутреннего единства, характерных для саги родовой. Сказанное не относится к некоторым королевским сагам, например к «Саге о Сверрире», но безусловно относится к «Хеймскрингле». Более того, и сама «Хеймскрингла» не вполне завершена. Изложение оборвано в ней на том моменте истории Норвегии, с которого начинается «Сага о Сверрире», написанная ранее, — видимо, Снорри Стурлусон видел свою задачу в том, чтобы рассказать обо всех норвежских конунгах — предшественниках Сверрира. «Хеймскрингла» и «Сага о Сверрире» должны были вместе образовать некое историографическое целое. Это размывание внешних границ королевских саг усиливало их единство и способствовало более полному выявлению внутренней взаимосвязи исторического процесса.

Вместе с тем происходит и существенная внутренняя трансформация жанра саги. Создается противоречие между традиционным для саги подходом к изображению человеческих судеб и конфликтов, с одной стороны, и новыми проблемами, разрешение которых возможно только при историческом рассмотрении более обширного и разнородного материала — с другой. Это противоречие вызывается необходимостью с помощью изобразительных средств родовой саги передать уже не индивидуальные жизненные ситуации, а события, в которые втянуты большие массы, целые народы и государства. Королевская сага, несомненно, остается разновидностью саги. Но, как мы далее увидим, это противоречие создает своеобразную внутреннюю напряженность королевской саги. В аспекте социологическом оно выступает как выражение реального исторического противоречия между уходящим в прошлое родовым строем и нарождающимся и в конце концов торжествующим над ним строем классово-государственным. Идеалы и жизненные проблемы первого нашли свое воплощение в родовой саге, посвященной жизни исландцев, не знавших государства и феодализма, формирование же раннефеодального государства сопровождалось, зарождением историографии, способной закрепить и восславить достигнутые новой властью успехи и описывающей историю Норвежского королевства. Но подобно тому как и само государство в Норвегии в конце XII и начале XIII в. оставалось далеко не вполне оформленным и только еще утверждалось, встречая сильнейшее сопротивление свободного крестьянства и родовой знати, и во многом вынуждено было мириться с традиционной социальной системой, так и историографический жанр складывался исподволь в недрах привычного для норвежско-исландского общества жанра саги.

Указать на подобное соответствие между социально-политическим процессом и явлениями в области культуры и литературы важно, не только для того, чтобы обнаружить основы последних, но и для понимания духовной атмосферы, в которой происходили все эти перемены. Ибо идеологические и социально-психологические установки, которые, возможно, нам удастся выявить в королевской саге, вряд ли было бы правильно считать личным достоянием одного только ее автора, — они порождены эпохой. «Кризис жанра», наблюдающийся при анализе королевской саги, может быть понят до конца только в свете, сдвигов в мировоззрении общества 3.

Мы увидим далее, что это мировоззрение во многом не сформулировано четко и сознательно. Автор королевской саги не склонен пускаться в отвлеченные общие рассуждения, но подает свои идеи в конкретном их воплощении, через поступки и речи героев, путем отбора эпизодов; как уже сказано, таково было непременное требование самого жанра саги, — активное вмешательство автора в рассказ запрещено! Но главное состоит в том, что это мировоззрение вряд ли и могло быть до конца продумано и полностью выражено так, как, скажем, постулировались основные положения провиденциалистски-теологической концепции западноевропейских католических историков той же самой эпохи. В саге мы находим скорее переживание исторического процесса, нежели осознанное его понимание.

В древнеисландском языке отсутствует понятие «история», и самый этот факт весьма многозначителен. Слово «saga» означало «то, о чем рассказывают», «сказание», а не историю в собственном смысле. Нет в древнеисландском языке и слова «историк». Термин «fróðr» («ученый», «знающий», «мудрый») прилагался главным образом к тем писателям, которые оставили сочинения исторического содержания. Так именовали Семунда, Ари Торгильссона и некоторых других знатоков прошлого, живших между серединой XI и серединой XII в. Авторов более позднего времени называли fróðr лишь изредка (зато так называли исландцы англо-саксонского церковного писателя VIII в. Бэду, которого высоко ценили). Отсутствие терминов «история», «историк» — свидетельство того, что историческое знание не выделилось в особую отрасль. Те два значения слова «история», которые ясно различимы для нас — действительно свершавшиеся некогда события и рассказ о них, — едва ли вполне отчетливо расчленялись в сознании средневековых скандинавов: сага — это и случившееся, и повествование о нем. «Þat verðr at segja svá hverja sögu sem hún gengr» — «каждую сагу надобно рассказывать так, как она случилась»,— гласило крылатое выражение. Рассказ о происшедшем не носит поэтому субъективного характера, и его нельзя строить так или иначе в зависимости от прихоти, вкусов или взглядов автора, существует только один способ изложения: «так, как все произошло». Потому-то личность автора в саге растворяется в повествовании и история говорит его устами.

Правда, в отдельных, довольно редких случаях (помимо Пролога) в «Хеймскрингле» встречаются такие личные обороты, как, например; «я назвал некоторых…»; «теперь я хочу написать об исландцах»; «я надеюсь, об этом будет впоследствии рассказано в саге о конунге Олафе», или прямое обращение автора к читателям: «И вот вы можете узнать…» и т.п. Вспоминаются «источниковедческие экскурсы» Снорри (о них речь впереди). Тем не менее, как правило, автор не виден.

Из текста «Хеймскринглы» невозможно узнать, кто ее написал, и, напомним, лишь в XVI в. появились списки «Хеймскринглы» с указанием имени Снорри. В «Саге о Стурлунгах», подробно повествующей о перипетиях общественной жизни в Исландии в эпоху, когда жил Снорри, несмотря на многочисленные сведения о нем как крупном предводителе, ничего не сказано о создании им королевских саг.

Выше уже упоминалось, что последняя сага «Хеймскринглы» — «Сага о Магнусе Эрлингссоне» заканчивается на том моменте, с которого начинается изложение в «Саге о Сверрире» (1177). Снорри, как видно, не претендовал на то, чтобы как-то иначе изобразить этот период истории Норвегии, ему было достаточно изложить саги о всех предшествовавших Сверриру конунгах. Такое понимание им своей задачи, видимо, связано с концепцией авторства и с представлениями о соотношении саги и прошлого, о котором она рассказывает. Автор королевской саги призван не переписывать заново и по-своему сагу, уже существующую, если она кажется достаточно полной и достоверной, а продолжить ее; в данном случае нужно было продолжить ее, восходя к более отдаленному прошлому, так, чтобы вместе с уже существовавшей «Сагой о Сверрире» получилась целостная и непрерывная серия королевских саг, охватывающая всю историю Норвегии. Иное дело, стремление к полноте и целостности вынудило Снорри составить и саги о тех конунгах, о которых уже ранее существовали подробные повествования. Но, как явствует из Пролога к «Хеймскрингле», Снорри отнюдь не стремился критически пересмотреть более ранние саги, ибо видел в них авторитетные свидетельства, которым во многом следовал. Поэтому даже в тех случаях, когда в разных королевских сагах мы сталкиваемся с противоречивыми сведениями об одном и том же факте, мы не найдем в них никакой — ни прямой, ни косвенной — полемики между их авторами относительно интерпретации этих фактов (хотя на деле эта интерпретация и оказывается различной).

В результате установки на безличное и кажущееся вполне адекватным изображение истории в саге (лучше, наверное, сказать: выражение ее в саге), на отсутствие гносеологического барьера или перехода от случившегося к сообщению о нем историческая концепция автора не может быть четко им сформулирована. Она

выражается лишь косвенно, преимущественно через критерии, которыми автор саги руководствуется, строя свое повествование и характеризуя его участников. Следовательно, для раскрытия исторических представлений автора королевской саги необходимо исследовать эти критерии, попытаться выявить их в тексте саг.

Очевидно, с этой целью нужно вскрыть основные социальные и этические ценности, воодушевлявшие автора саг при изображении истории, посмотреть, каковы были его общественно-политические идеалы, какие требования он предъявлял к историческим деятелям и их поступкам, в чем, далее, видел он движущие силы истории, чем руководствовался, отбирая в наличном материале достойное описания. Следовательно, нам придется изучить такие вопросы, как представления о времени, нашедшие выражение в сагах о конунгах, трактовка в них прорицаний и вещих снов, в которых раскрывалось будущее, далее — концепция судьбы и связанные с нею понятия смерти и славы, вопрос об идеале государя и о его отношениях с народом, а также вопрос об отношениях между Норвегией и Исландией, и, наконец, проблемы соотношения истины и вымысла в сагах о конунгах. И тогда мы подойдем к постановке проблемы: в какой мере такая специфическая литературная форма, как сага, могла отразить исторический процесс? Как видим, круг проблем, которые необходимо рассмотреть, довольно широк.

«Хеймскрингла» не раз служила объектом детального источниковедческого анализа. Исследователи старательно выясняли вопрос о том, какими источниками пользовался Снор

Фреир, сын Нйордра, однажды сидел на месте Ѓлидскйальф и смотрел на все миры. Он увидал в Йотунгейме прекрасную деву, в то время как она проходила от жилища своего отца в женские покои. И от этого тяжкая скорбь овладела Фреиром. Скирнир был служитель Фреира. Его Нйордр попросил заговорить с Фреиром, чтобы побудить его высказаться.

И Скади сказала:

1. Скирнир, вставай! К господину иди ты;
Нашего сына спроси, разузнай:
Чем огорчен он, воитель разумный,
Против кого его грозный гнев?

Скирнир сказал:

2. Боюсь я недоброе слово услышать
От вашего сына в ответ,
Если стану расспрашивать, чем огорчен он,
Против кого его грозный гнев.

(Скирнир пошел к Фреиру и сказал:)

3. Фреир, бог светлый, храбрый сын ванов!
Просьбу исполни, ответь на вопрос:
О чем одиноко, все дни и все ночи,
Скорбишь ты, любимый мой вождь?

Фреир сказал:

4. Как я поведаю, верный товарищ,
Всю мою скорбь и тоску?
Каждое утро сияет Враг альфов
И не видит конца моих мук!

Скирнир сказал:

5. Вряд ли настолько безмерны те муки,
Что нельзя мне о них рассказать.
С юности тесно нас дружба сплотила —
Доверяли друг другу мы все.

Фреир сказал:

6. Близ жилья исполина, могучего Гимира
Я дивную деву видал.
Отблеском рук ее мир озарился —
Море и небо само.

7. Как я люблю ее — в свете от века
Больше никто не любил!
Но нет никого среди асов и альфов,
Кто бы нашему браку был друг.

Скирнир сказал:

8. Дай мне коня, что сквозь темное пламя
К турсам проникнет со мной;
Дай мне и меч твой, что йотунов может
Собственной силой разить.

Фреир сказал:

9. Вот тебе конь, что сквозь темное пламя
Быстро тебя пронесет!
Меч мой возьми, что разить сам умеет,
Если бесстрашным воителем взять.

Скирнир сказал (обращаясь к коню):

10. Мрак наступает, пора нам в дорогу
По влажным прибрежным скалам;
[Пора к великанам скакать].
Вернемся мы оба — иль нас полонит
Обоих силач-исполин.

Скирнир поехал в страну исполинов к жилищу Гимира. Там были злые псы, привязанные у ворот ограды, окружавшей чертог Гердр. На холме он увидел пастуха. Он подъехал и приветствовал его.

Скирнир сказал:

11. Молви, пастух — на холме поместившись,
Все ты дороги вокруг стережешь, —
Как попаду к доброй дочери Гимира
С вестью я, свору его миновав?

Пастух сказал:

12. Смерти ты ищешь, или мертв уж, быть может?
*Безнадежным путем ты идешь!*
Весть передать турса дочери доброй
Не удастся тебе никогда.

Скирнир сказал:

13. Без колебанья тот будь и не бойся,
Кто на доблестный подвиг готов!
Годы и дни сочтены мои норнами,
Роком измерен мой век.

(Скирнир въехал в ограду к чертогу Гердр.)

Гердр сказала:

14. Что я за шум оглушительный слышу
В доме нежданно у нас?
Земля всколыхнулась, и вместе с землею
Содрогается Гимира двор.

Служанка сказала:

15. Гость у ограды! С седла он уж спрыгнул,
И пастись он пустил скакуна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гердр сказала:

16. Гостя позвать надо в горницу Гимира,
Меду ему подадим;
Хоть и боюсь я, что муж этот может
Брата убийцею быть моего.

17. Кто ты, пришелец? Сын альфов, иль асов,
Иль ванов светлых, скажи?
Зачем ты примчался сквозь злобное пламя,
Чтобы наших чертогов достичь?

Скирнир сказал:

18. Я не из асов, и не из альфов,
Не ванов светлых я сын;
Но прибыл один я сквозь злобное пламя,
Чтобы ваших чертогов достичь.

19. Привез тебе в дар я одиннадцать яблок —
Чудесных плодов золотых:
Променять мне их надо у Гердр на признанье,
Что Фреир дороже ей всех.

Гердр сказала:

20. Я плодов не возьму, я себя за подарки
Жениху не отдам никогда!
Век, сколько б ни прожили Фреир и Гердр,
Не станем мы брачной четой.

Скирнир сказал:

21. Дам кольцо я тебе, что у Бальдра было
На его погребальном костре;
Восемь равных по весу оно производит
Через каждые девять ночей.

Гердр сказала:

22. Не возьму я кольца, что у Бальдра было
На его погребальном костре!
Золота вдоволь у Гимира в доме —
Невозбранно владею добром я отца.

Скирнир сказал:

23. Видишь ты меч мой, умело украшенный,
Острый, вот в этой руке?
Гордую голову Гердр отрублю я,
Если согласья ее не добьюсь!

Гердр сказала:

24. Угрозы напрасны, себя я из страха
Жениху не отдам никогда!
Но боюсь: если Гимир застанет здесь гостя —
Неизбежен меж вас будет бой.

Скирнир сказал:

25. Видишь ты меч мой, умело украшенный,
Острый, вот в этой руке?
Им я убью престарелого йотуна —
В поединке падет твой отец.

26. Жезлом чародейским я деву ударю,
Чтобы воле моей подчинить.
Уйдешь ты туда, где потомки людей
Не увидят вовеки тебя.

27. Будешь сидеть под крылами Орла ты;
Из мира засматривать в Ѓэль.
Там тебе пища противнее станет,
Чем скользкие змеи природе людской.

28. Для всех будь ты чудищем, чуть где покажешься.
Пусть Ѓримнир с насмешкой в лицо твое смотрит,
Пусть везде на тебя лишь с издевкой глядят.
Пусть все знают тебя, как хранителя Бифроста знают;
Сквозь решетку позорно глазей.

29. (Боль и забота, туга и горе
Пусть тебе в тягость растут!
Отдохнуть если сядешь, мои заклинанья
Принесут тебе бо́льшую боль,
Примешь худшую ты тяготу.)

30. Каждый день злые духи пусть мучат безмерно
В земле исполинов тебя!
Вместо радости сладкой знай плач безотрадный,
Томись и терзайся в слезах.

31. С исполином дели трехголовым ты ложе,
Или вовсе без мужа живи!
Изнывай ты в мученьях, зачахни от чар;
Вся иссохни, как в сене волчец
Под кровлей людского двора.

32. В лес я отправлюсь, в зеленую чащу,
Чтоб волшебную ветку сорвать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я волшебную ветку нашел.

33. На тебя гневен Один, из асов всех лучший,
И сам Фреир врагом станет Гердр.
Бессердечная дева! К себе возбудила
Вражду ты всех добрых богов.

34. Слушайте, йотуны! Слушайте, турсы,
Суттунгра семя!
Слушайте, асы!
Околдую я деву, заклятье кладу я:
С мужем ей в счастье не жить,
С мужем утех не иметь.

35. Ѓримѓримнир тот турс, что владеть тобой должен
В мире мертвых, в подземной тьме.
Каждодневно к жилью исполина ты станешь
Без питанья ползти,
С тощим телом ползти.

36. У корней ты лесных от невольников будешь
Козью мочу получать —
И лучшего ты не получишь напитка;
Будет не так, как ты бы хотела —
Будет с тобою, как я захочу!

37. Я вырежу «турс» и три тайные знака —
Похоть, скорбь и безумье в удел тебе дам.
Но от злой ворожбы той могу я избавить
И снять чары, когда захочу.

Гердр сказала:

38. Скирнир, постой! Меду старого кубок
Я для свата с приветом подам. —
Но не думала я, что отдать мне придется
Сыну ванов любви моей дар!…

Скирнир сказал:

39. Точный ответ получить здесь хочу я,
Прежде чем в путь я обратный пущусь:
Где и когда ожидать тебя должен
Нйордра сын храбрый для брака с тобой?

Гердр сказала:

40. Барри зовется, обоим нам ведома,
Роща укромная в ближнем краю;
Гердр в этой роще дарует Фреиру
Счастье любви через девять ночей.

Скирнир поехал обратно. Фреир дожидался его вне двора, и приветствовал его, и спросил, что он имеет сообщить:

41. Скирнир, что скажешь? Раньше, чем сбросишь
Седло ты с коня и пойдешь, —
Ответь мне, поведай: на радость ли вести?
Чего ты у турсов достиг?

Скирнир сказал:

42. Барри зовется, обоим вам ведома,
Роща укромная в ближнем краю;
Там подарить хочет Фреиру Гердр
Счастье любви через девять ночей.

Фреир сказал:

43. Длинна одна ночь, длиннее две ночи!
Не знаю, как выдержать три!…
Месяц не раз мне короче казался,
Чем ожидания час.
Примечания

Проза 1) Фреир — сын Нйордра, бог лета, благотворного дождя, плодородия и изобилия. Ему принадлежит лучший из всех кораблей — Скидбладнир, сделанный при помощи чар подземными карлами так искусно, что его можно было по желанию свернуть и положить в карман. У Фреира есть также золотой вепрь Гуллинбурсти, которого он впрягает в свою колесницу (но иногда ездит и на коне), и солнечный меч, обладающий тем свойством, что сам наносит удар, если находится в руке бесстрашного воителя.

Нйордр — морской бог из рода Ванов.

2) Ѓлидскйальф — возвышенное место в чертоге Одина: с этого места видны все миры.

5) Скирнир — служитель и друг Фреира, человек.

(1) Скади — жена Нйордра. Но Фреир не сын ее, а пасынок — он родился от первой жены Нйордра, имя которой неизвестно.

4, III Враг альфов — Солнце. Темные альфы и подземные карлы не переносят солнечного света, превращающего их в камень.

6, I Гимир (Gynir, не смешивать с Ѓимиром, Hymir) — великан. При символическом толковании мифа Гимир олицетворяет могущество зимы, держащей в своей власти цветущую растительность (Гердр), невесту Лета (Фреир).

8, I «темное пламя». Гердр обитает в чертоге, окруженном пламенем. В этой подробности сказывается отголосок старого фольклорного мотива: бог или герой проникает к предназначенной ему невесте через непроходимые для других преграды.

12, II Я восполняю пропущенную строку по смыслу, чтобы избежать нарушения гармонии строф; при чем я предполагаю только приблизительное соответствие между утраченною подлинною строкой и моим восполнением.

16, IV Брат Гердр — вероятно исполин Бэли, убитый Фреиром.

19, I «одиннадцать яблок» — очевидно, из чудесных яблок богини Идун, предохранявших от старости и смерти. Вообще же яблоки — символ плодородия.

21, I, II кольцо Драупнир, принадлежавшее некогда Одину и обладавшее волшебным свойством производить все новые кольца, не уменьшаясь само. Когда убитый Бальдр лежал на погребальном костре, Один положил к нему на костер это кольцо. Когда же Гермодр, сын Одина, посетил брата в царстве Смерти, Бальдр отдал ему это кольцо, чтобы он отвез его, в знак памяти и привета, обратно Одину.

Драупнир (по одному варианту мифа оно производило по 4, по другому — по 8 колец зараз) — тоже символ плодородия.

(26) Убедившись, что ни обещания ни угрозы не могут заставить Гердр дать свое согласие, Скирнир объявляет, что пустит в ход чары, чтобы заставить ее подчиниться.

27, II «Орла». Подразумевается, вероятно, исполин Ѓрэсвельгр, сидящий у края неба в образе орла и производящий холодный ветер взмахами своих крыльев.

28, II Ѓримнир — зимний исполин.

28, IV Т. е. «пусть на тебя собираются смотреть как на чудовищного зверя в клетке».

34, II Суттунгр — имя исполина. Суттунгра семя — исполины.

35, I Ѓримѓримнир — зимний исполин. Все проклятия Скирнира сводятся к тому, чтобы Гердр, отвергающая любовь солнечного божества, оказалась обреченной влачить жалкое существование в царстве зимы и смерти, во власти чудовищных зимних великанов.

37,1 «турс» — название руны Þ (спирант þ), входящей в состав той магической формулы, которою Скирнир собирается навлечь новые напасти на Гердр.

37, III Скирнир обещает избавить Гердр от злых чар, если она изменит свое решение и станет женою Фреира.
Общие замечания

«Песнь о Скирнире» имеется в Codex Regius 2365 и в Codex Arnamagnaeanus 748, хотя в обоих с пробелами. Заимствованья из нее фигурируют в подробной редакции Снорровой Эдды. Возникло это произведение в сравнительно позднюю пору, по-видимому в Исландии; в точности время и место его происхождения неизвестно.

Замысел ясен, хотя в нем переплетаются различные мифические элементы со старыми фольклорными мотивами (освобождение богом или героем красавицы, предназначенной ему в жены, находящейся во власти враждебных сил и окруженной непроходимыми преградами).

Могк отмечает техническое совершенство драматического построения в этом произведении, состоящем только из одних диалогов, комбинированных с тонкою художественною последовательностью (Скади и Скирнир; Скирнир и Фреир; Скирнир и пастух; Гердр и ее служанка; Скирнир и Гердр; Фреир и Скирнир). Неоднократно высказывалось восхищение красивыми лирическими строфами в начале и в конце песни. На мой взгляд поэтическое впечатление этой лирики значительно ослабляется нравственною грубостью фабулы: влюбленный бог не идет сам добывать свою невесту, а посылает за нею служителя, который вынуждает у нее согласие — под угрозою проклятия и злых чар, при чем перечисляет (по моему мнению, с мало художественными длиннотами) все угрожающие ей злоключения.

Здесь нет и следа той поэзии великой любви — взаимной любви двух предназначенных друг другу существ — какою проникнут аналогичный мотив в песнях о Свипдагре и о Сигурдре.

Если что привлекательно и трогательно в этом повествовании, так это отношения между Фреиром и Скирниром, в которых чувствуется теплая задушевная близость, доверчивая привязанность Фреира к его земному служителю и беззаветная преданность Скирнира своему другу-божеству[1].

[1] Не могу не указать на прекрасную поэтическую переработку предания о Скирнире Феликсом Даном в его рассказе «Skirnir».

Источник: Эдда. Скандинавский эпос. Перевод, введение и комментарии С. Свириденко. — Москва, изд. М. и. С. Сабашниковых, 1917 г.